Прощальная весна - Александр Аде

– Странно получается, Станислава. Вы предупредили, что почти ничего о Нике не знаете, а отзываетесь о ней, как о последней швали.

– Я просто высказала свое мнение, – в ее напряженном голосе вибрирует подавленное раздражение.

– Вы ненавидите ее? – мягко спрашиваю я, причем нарочно произношу ненавидите вместо ненавидели, как будто Ника еще жива.

– Вот еще! – фыркает она. – Много чести будет.

И на меня внезапно накатывает вдохновение. Смутно, как будто сквозь редеющий туман начинаю различать разгадку смерти Ники.

– А что вы скажете, Станислава, – спрашиваю с бьющимся сердцем, – о других женщинах из семейства Болонских?

И со страхом жду: ох, пошлет она меня подальше и прекратит разговор. Но нет – отвечает охотно, хотя и немногословно:

– Жена Стаса была достойной женщиной. Умной, работящей. Верной.

Последнее слово она отчеканивает весомо, тяжело, как бы отдельно, и я понимаю, что верность в ее иерархии ценностей стоит на первом месте.

– А Зоя?

Как принято выражаться в подобных случаях, по ее лицу пробегает тень. Короче, ее физию слегка перекашивает.

– Это проститутка почище Ники! – выпаливает она, и мне кажется, что «жучок» едва заметно вибрирует от переполнившей кабинку злобы. – С виду тихоня, а сама…

Стася не договаривает, только сдержанно сопит, как закипевший чайник, но это сопение красноречивее слов. Меня слегка коробит: Зоя показалась мне привлекательной и уютной. От слов Стаси она словно бы съеживается в моих воспоминаниях и отодвигается куда-то в темноту.

– Но уж Маша-то, надеюсь, перед вами ничем не провинилась, – все еще мягко произношу я и ощущаю в своем голосе предательскую досаду. – Вроде бы нормальная девчонка…

– Этой вообще не следовало появляться на свет, – со злобным шипением выдавливает из себя Стася. – Несчастное создание… Все, я больше говорить не желаю. Хватит. Надоело.

И умолкает. Похоже, выплеснула в меня все, что долгие годы копилось в ее душе – точнее, самое верхнее, бурлившее и пенившееся.

А что у нее там, в темной непроглядной глубине?

Загадка.

Хорошо сказал Пушкин: «Пылай, камин, в моей пустынной келье, а ты, вино, осенней стужи друг, пролей мне в грудь отрадное похмелье, минутное забвенье горьких мук». Чего уж там, мастер художественного слова.

Мне лично забвенье горьких мук дает пиво отечественного разлива. И в осеннюю стужу, и в весеннюю, и в зимнюю. И уж тем более – в летний зной. Таким меня соорудил пивоман отец. И ничего тут не попишешь: мой друг – не аристократическое вино, а плебейское пивцо. Которое веселит и греет мое хладеющее с годами сердце.

А вообще, если разобраться, кто (кроме пива) мои друзья?

Считаем.

Анна – и друг, и любимая.

Акулыч – стопроцентный проверенный кореш.

Сверчок и Кондор скорее хорошие приятели, чем друзья… Гудок? Нет, вряд ли. Добрый старый знакомый, не более. А вот Шуз, Щербатый, Алеша были мне при жизни приятелями, а ушли в мир иной – стали друзьями.

Еще?

Кот Королек. Часы «Командирские». Мой родной город – с него-то, если по-честному, надо было начинать. Трость (надеюсь, что ненадолго). И, само собой, неувядаемая «копейка», которую когда-то приобрел за символическую цену: после взорванной «девятки» хотелось чего-то предельно примитивного. Простой железной коробки: руль, мотор и четыре колеса. Чтобы не царапала сердце, напоминая о сгинувшем «жигуле», а значит – об Илюшке. Но потом прикипел к этой непритязательной тачке.

С осени 2008-го я в «копейку» не сажусь, хотя порой бывает жаль ее до слез. «Прости, четырехколесный брат, еще покатаемся когда-нибудь. Иногда будто слышу, как ты тоскуешь, как зовешь меня: «Давай, Королек, махнем с ветерком по колдобинам расейского асфальта!» Не соблазняй, не поддамся. Я привык просиживать целые дни дома, за монитором и клавиатурой. А если и езжу, то разве что мышкой по столу…»

Но вернемся к другану пиву.

За окном весенняя ночь. Горит люстра. Я долго и бестолково блуждал в замысловатых лабиринтах интернета. Зато теперь, за полночь, расслабленно потягиваю на кухне пиво и принимаюсь вроде бы думать.

Анна, как обычно, читает в комнате. Кот Королек, царапаясь коготками, забирается мне на колени. А я тупо таращусь в пространство, тщетно пытаясь сконцентрировать рассыпавшиеся мысли. Но они шляются, как своенравные сорванцы. По петляющим дорожкам. Среди волшебных садов и диковинных городов. И суют свой любопытный нос в прошлое и будущее.

Отпускаю их на свободу. Может, чего углядят и мне поведают.

Вот одна маленькая мыслишка распахнула глазенки и по-детски пялится на окружающий мир, вдумчиво колупаясь в носу. А вокруг нее ходят разные люди, в числе которых Алеша, Катя, Ника, Стасик, Витюня, Зоя, Павлуша… И вдруг эта наивная мыслишка (не переставая упоенно ковыряться в ноздре), принимается тыкать пальчиком куда-то, а куда – не разберу.

Приглядываюсь, напрягая мозги, – и вдруг понимаю, что она хотела мне сказать!..

Назавтра звоню Акулычу.

– Привет обитателям грозных морей от пернатых жителей неба!

– Легок на помине, – благодушно басит мент. – Только вспомнился мне стишок ентого, кучерявого, с бакенбардами, который наше все, – а ты тут как тут. Нарисовался. Кстати, ктой-то про кучерявого сказал, что такими русские будут ровнехонько через двести лет. Срок-то уже наступил. Тапереча мы все кучерявые, с бакенбардами… Ну, слухай: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда; хлопотливо не свивает долговечного гнезда; в долгу ночь на ветке дремлет; солнце красное взойдет, птичка гласу бога внемлет, встрепенется и поет…» Твой портрет, охламон… Чего звонишь?

– Меня интересует одна женщина…

– Только одна? – изумляется Акулыч. – А я-то грешным делом полагал, что тебя усе бабы интересуют.

– Живет она здесь, в нашем городке, – продолжаю я гнуть свое. – Она не ошивается в семье Болонских, не работает в их юридической конторе, к тому же фамилия у нее другая. Но! – среди ее предков есть Болонские. Мне нужно ее отыскать, Акулыч.

– Зачем енто тебе, птаха?

– Сам еще толком не разобрался. И все-таки очень тебя прошу.

– Так у своих Болонских и поспрошал бы. Они напрямки, чистосердечно и признаются.

– Сегодня я обзвонил их всех – утверждают, что впервые о ней слышат. И это меня сильно интригует.

– А откуда у тебя вестишка об ентой бабе? Ветерок нашептал?

– Сведения от жены Виктора Болонского, младшего из брательников. Не исключаю, что соврала. А может, головою скорбная.

– Работенка дюже сурьезная. Попробуем, но скорых результатов не жди. Чего еще?

– Сможешь сегодня заскочить ко мне вечерком?

– Пиво будет?

– Обижаешь, начальник.

– Тады жди, милашка, не обману…

И беспечное гудение Акулыча исчезает, точно в трубке жужжал-жужжал большой шмель, да и вылетел по своим шмелиным делам.

Вечером сидим с Акулычем на моей кухне.

Обычно гроза преступного мира одет в костюм, который ему откровенно тесен. Но с недавнего времени супруга Акулыча – это она покупает вещи для всей семьи – решила в корне изменить стратегию. И сегодня Акулыч явился в просторной, как мешок, одежонке. Новенькой, серенькой в полосочку. Он не скрывает, что костюмчиком доволен, и то и дело смахивает толстой ручищей невидимые пылинки. И у меня возникает большое и крайне гнусное желание (которое с трудом в себе подавляю) как будто нечаянно плеснуть на Акулыча пивом из кружки.

Выслушав мой рассказ, Акулыч впадает в глубокую задумчивость. При этом он машинально массирует красноватую, чуть отвисшую, но все еще (на вид) упругую щеку с отросшей за день щетинкой. Спрашивает:

– А ты уверен, что не ошибся, птаха?

– Сказано у кого-то из гениев: «Если бы знать, если бы знать!»

– Вот именно, охламон. Гений – он точно мысли свои выражает. Не то, что мы с тобой. А ежели окажется, что убивец – не тот, на кого ты подумал, а совсем даже наоборот? С тебя-то, пижон, взятки гладки, а мы будем по уши в ентом самом… Ну, лады. Допустим, я тебе поверил. Дальше чего?

– Мне нужно немного…

И я сообщаю Акулычу свое предложение.

– Ты совсем сдурел, птаха, – он сокрушенно качает своей шарообразной тыквой с полуседыми остатками прически. – Да ежели я кому прикажу енто выполнить, а в результате окажется все туфтой, меня до самой пензии будут держать за слабоумного. У тебя всегда были мозги чуток набекрень, а нынче их вовсе перекосило, навроде берета у десантника. Сам-то осознал, на какую авантюру меня толкаешь? Последствия оценил?..

И все-таки я его уламываю, клятвенно, с битьем себя в грудь, пообещав, что если ничего не выгорит, вообще не буду терзать его своими идиотскими просьбами.

Потом Акулыч шумно одевается в прихожей, ободряюще хлопает меня по плечу и уходит во мрак. А я, вздохнув, удаляюсь на кухню мыть посуду – к этому меня приучила Анна. После чего усаживаюсь за стол.

Надо еще разочек покумекать, прежде чем действовать, иначе можно и впрямь наломать дровишек.