Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски - Валентин Фалин

Своим хождениям по мукам в связи с так на­зываемым катынским делом я посвятил несколь­ко абзацев в «Политических воспоминаниях»[15]. Настойчивость в правдоискательстве явилась не­посредственным толчком к грозе над моей голо­вой, хотя претензии Ю. Андропова не сводились к Катыни. В январе 1983 г. из аппарата ЦК КПСС я переместился в редакционный корпус «Изве­стий», где провел в качестве политического обо­зревателя не худшие три года и три месяца своей долгой трудовой деятельности.

После конфликта с Ю. Андроповым я дал себе зарок — Катынью и советско-польским чуждососедством в целом не заниматься. Ни по собствен­ной инициативе, ни по повелению начальства, ни по завету чтимого мною Ф. Тютчева[16]. Сыщутся же­лающие прикоснуться к паленому, не требуя гаран­тий против ожогов, Бог им в помощь.

Если не считать сотрудничества с польским пи­сателем и другом нашей страны Я. Пшимановским, который взял на себя заботы, расходы и кропотли­вый труд идентификации могил советских военно­служащих, павших в боях с нацистами на террито­рии Польши, я от зарока не отступался до 1989 года. Конечно, напрямую будучи спрошенным, от из­ложения своей позиции не уклонялся. При состав­лении перечней тем, временем не закрытых и раз­витием не обогнанных, Катынь не опускал. Но не больше того.

В марте 1989 года чашу моего терпения и воздер­жания переполнила инертность советского МИД и других ведомств. Варшава намечала ряд односто­ронних шагов в связи с Катынью, а они и пальцем не шевелили. Понять поляков было можно и дол­жно. Они реагировали на бездеятельность комис­сии ученых СССР и ПНР, которая за почти два года своего существования не смогла даже приступить к обсуждению данной проблемы, хотя созвана была решением М. Горбачева и В. Ярузельского с ман­датом устранить «белые пятна» в советско-польских взаимоотношениях.

Направляю записку в ЦК КПСС с краткой сопро­водительной лично М. Горбачеву. Летом 1996 г. ар­хив Президента Российской Федерации предоставил в мое распоряжение копию с оригинала. Сопроводи­тельного письма генсеку не обнаружено. Возможно, оно не сохранилось или в этот архив не поступило.

М. Горбачеву было доложено, что поляки имели в виду перенести на центральное варшавское клад­бище символический прах с места захоронения польских офицеров в Катыни. Соответственно дол­жна была быть изменена надпись на памятнике, ра­нее установленном в Варшаве: ответственность за гибель офицеров возлагалась на советскую сторону. Генеральный ставился в известность и о других ша­гах, нацеленных на раскрытие обстоятельств катын- ской трагедии, в отсутствие нашей готовности за­ниматься этой проблемой сообща.

У меня имелись причины беспокоиться, не по­пытаются ли ортодоксы подать действия поляков как давление на советское руководство и склонить М. Горбачева к протестам. Принимая в расчет та­кой оборот, я предлагал оказать содействие перене­сению символического праха из Катыни в Варша­ву. Одновременно высказывалось предостережение: проблема не снимается, в случае нашей безучастно­сти возможно ее дальнейшее обострение[17].

Генеральный избрал наезженный маршрут. Не высказывая собственной точки зрения, он поручил Э. Шеварднадзе, В. Крючкову и мне внести совме­стные предложения. 22 марта 1989 года они были представлены и шли несколько дальше соображе­ний, направлявшихся мною двумя неделями рань­ше: тройка высказалась за то, чтобы сообщить по­лякам, как обстояло дело в действительности и кто конкретно виновен в случившемся.

Предлагаю вниманию читателей текст докумен­та, который приводится в приложении 12. Он, по­мимо прочего, дает представление о технологии подготовки политических решений, практиковав­шейся при правлении М. Горбачева.

Проект постановления ЦК КПСС к записке, по­нятно, прилагался. Его, однако, я из архива не по­лучил. Наверное, эта «деталь» не была сочтена до­статочно важной, ибо постановление в нашей редакции не вступило в силу. Выпущенный вместо этого паллиатив создавал видимость движения и доброй воли, хотя ни политически, ни нравствен­но черты не подводил, а лишь бередил раны.

Минул почти год. Урна с землей из катынского леса была перевезена в Варшаву. На памятнике выбили новую дату гибели польских офицеров, из которой явствовало, что преступление было совер­шено до нападения Германии на Советский Союз и не нацистами. В польской печати периодически появлялись дополнительные материалы и разобла­чения, которые отягощали советско-польские отно­шения, программировался рост недоверия и непри­язни к нам как государству и нации.

В. Ярузельский просил, настаивал, требовал от М. Горбачева снять вето с рассмотрения пробле­мы по существу и нахождения адекватного выхода из положения. Польский президент обращался за по­мощью ко мне и, я уверен, к другим советским пред­ставителям: «Убедите М. Горбачева, время ничего не лечит; издержки бездействия лишь усугубляются».

На мои доклады о беседах с В. Ярузельским М. Горбачев не откликался. Давались ли им ка­кие-либо поручения КГБ и Министерству оборо­ны, точно не знаю. Судя по доступным мне све­дениям, поручений не было.

22 февраля 1990 года М. Горбачев получил от меня личное послание[18], в котором я сообщал, что в фондах «особого архива» и Центрального государ­ственного архива советскими историками выявле­ны материалы, неопровержимо показывающие, что ответственность за убийство польских офицеров из лагерей НКВД для интернированных в Козельске, Старобельске и Осташкове несут наши карательные органы и лично Берия и Меркулов. Из данного фак­та предлагалось без заминок делать выводы.

Написанию записки предшествовали объяснения с начальником Главного архивного управления при Совете Министров СССР Вагановым, который, прослышав краем уха, что историк Ю. Зоря натол­кнулся на катынский пласт, тут же распорядился перевести данные материалы на специальный ре­жим хранения. Мне не оставалось ничего другого, кроме как прибегнуть к тогда еще магическому ста­тусу ЦК КПСС и затребовать архивные папки, со­гласно номерам, сообщенным Ю. Зорей, в Между­народный отдел.

Историку было выделено помещение, предостав­лены технические средства, чтобы он мог без отвле­чений синтезировать разбросанные по распоряже­ниям, донесениям и прочим документам сведения о том, как развертывалась трагедия. Самым болез­ненным и ключевым представлялся мне вопрос: со­впадают ли и в какой степени списки на отправку заключенных из Козельского лагеря со списками опознания во время эксгумации весной 1943 года останков из катынских захоронений? Совпадения, как установил Ю. Зоря, просто потрясали.

23 февраля 1990 года М. Горбачев начертал на моем послании резолюцию: «тт. Яковлеву, Шевар­днадзе, Крючкову, Болдину. Прошу доложить свои соображения». Меня к подготовке постановления не звали. Из этого напрашивался вывод: генераль­ный вынужден отдать дань неизбежности, но моим незваным вмешательством недоволен.

Вместе с тем на Международный отдел была воз­ложена вся организационная работа к приему в Москве президента Польши и по отбору для пере­дачи польской стороне копий с документов из фон­дов управлений по делам военнопленных и интер­нированных, а также конвойных войск НКВД. Мое предложение предоставить В. Ярузельскому архи­вные досье, а не выдержки из них, с тем чтобы не навлекать подозрений, будто что-то утаивается, не встретило одобрения М. Горбачева. Нет, только от­дельные документы, подкрепляющие содержатель­ную часть сообщения, которые он, советский пре­зидент, вручит президенту Польши.

В 1982 году КГБ располагал особо важными ма­териалами по Катыни, ставившими, по-видимому, необходимые точки над «и». Я решил перепрове­рить, не дополнился ли гриф на досье «Вскрытию не подлежит» еще более грозным «Перед прочтени­ем сжечь». Бумаги, как и люди, которых они каса­ются, тоже имеют сложные судьбы.

Случай подвернулся примерно через месяц. В пе­рерыве в работе пленума ЦК КПСС я рассказал В. Крючкову о мытарствах, связанных с построением такого ряда индиций, против которого М. Гор­бачеву не оставалось ничего возразить. В Комитете госбезопасности между тем хранилось в свое вре­мя досье, доступ к которому был накрепко закрыт.