Салка Валка - Халлдор Лакснесс

— Али, я прибью тебя, если ты меня не отпустишь! Слышишь?

Кресло опрокинулось. Подушки полетели на пол. Противники катались по полу. Все чаще раздавался смех, они щекотали друг друга, хватали за подбородок, за грудь, забирались под мышки, пока он, подмяв ее под себя, не прошептал ей на ухо:

— Я хорошо разглядел — там нарисован ребенок.

Тут волна негодования нахлынула на девочку. Освободившись быстрым рывком, она вскочила на ноги и сердито закричала:

— Как тебе не стыдно!

Этот крик был первым выражением какого-то сознательного чувства с того момента, как они начали возню. Она смотрела на него со смешанным выражением гнева, боли и стыда, ее волосы растрепались, платье задралось выше колен. Оправив на себе одежду, гордо подняв голову, Салка отвернулась к окну.

Очевидно, шум сражения и крики донеслись и до кухни, потому что старый Эйольфур недовольным голосом спросил, что там у них приключилось. Арнальдур поспешил привести себя в порядок, водворил подушки на кресло. Доска валялась на полу, но он уже не смотрел на нее, хотя она лежала рисунком кверху. Девочка стояла у окна, неподвижно устремив в апрельские сумерки полные слез глаза.

— Ты сердишься на меня? — смущенно спросил мальчик.

Но девочка ничего не ответила, она только тряхнула головой. Наконец она повернулась к нему. Гневно, с трудом сдерживая дрожь, она выпалила:

— Я не хочу быть девчонкой, я никогда не буду женщиной, как мама!

Арнальдур не решался взглянуть на нее. Но он задумался. И высказанная ею мысль не поразила его своей несуразностью, как и тогда, когда он в первый раз услышал об этом.

— Я могу дать тебе хорошие брюки, — сказал он, — их несколько лет назад оставил у нас один рыбак.

А ночью, когда она спала у себя в кровати в спальне стариков, ей приснился сон, будто она стоит на мостике, переброшенном через ручей, который никогда не высыхает, ни зимой, ни летом, и — о, чудо! — мостик неожиданно превращается в глыбу белого сахара, как лестница в доме купца. На докторском выгоне стоит мальчик с ракеткой и мячом, он бросает ей мяч — наконец-то ее приняли в игру, — и она протягивает руки, чтобы поймать мячик. В тот самый момент, когда ей кажется, что она вот-вот схватит его, она вдруг видит, что мальчик вовсе не Арнальдур, как она думала вначале, а Стейнтор.

Она проснулась в ужасе и отвращении.

Глава 12

Вечерами, возвращаясь с моря, Стейнтор первым делом напивался допьяна. Обычно он подолгу болтался где-то в поселке и домой возвращался поздно. А дома он ругался, сквернословил, стаскивал свою нареченную с постели и требовал есть. И непременно заводил прежнюю песню: ему-де, Стейнтору Стейнссону, принадлежит весь поселок, он носит его в своем сердце, в своих легких, в своей крови. Это он, Стейнтор, владеет горами, морем, ему подчинены морской ветер, туманы и, конечно, купец Йохан Богесен со всеми рыбачьими снастями в придачу. Он объехал весь мир вдоль и поперек, изведал все, что может предложить мир страннику, прошел огонь, воду и медные трубы, через все испытания, трудности и опасности. Он не раз отличался в драке с вооруженными до зубов чужестранцами, нападавшими на него. Он один мог устоять против многих. Кто посмеет утверждать, что Йохан Богесен прошел через все это?

В его пьяной болтовне проступала мания величия. За морями он кичился своим чужеродством, а очутившись в родных краях, хвастался знанием света, хотя это знание сводилось лишь к знакомству с самыми отвратительными портовыми трущобами, где мужчины в пьяном угаре проводят несколько ночей, пока вновь не уйдут в море. Стейнтор никогда не читал ни книг, ни газет, никогда ему но приходилось иметь дело с образованными людьми. Смутные представления о событиях, происходящих в мире, преломляясь в кривой призме его фантазии, сливались в сумбурную путаницу цветов. Его патриотические чувства выражались в привязанности к этому местечку у подножия горы Акслар и к этой полоске приморья. Была у него слабость — любовь к родному языку. У моряков она проявляется тем сильнее, чем реже они бывают в море. Он подолгу жил и бродил среди чужих народов в разных заморских краях, чуждый их обычаям, их образу жизни. Одиночество наложило отпечаток на его самобытную натуру, он снискал репутацию человека острого на язык, более находчивого, чем другие, в словесных перепалках. Он хорошо слагал стихи, и в его речи подчас слышалось трепетание крыльев поэзии, хотя и в грубейшей, примитивной форме. Он выражался простым языком, обогащенным, однако, мифологическими образами.

В сознании Салки Валки представление об этом человеке невольно все больше связывалось с образом матери, с ее опухшим от слез лицом. Она молча ненавидела Стейнтора. Ей было ясно: все страдания матери из-за него. Еще зимой Салка Валка часто просыпалась от пения. Это ее мать, хлопоча по хозяйству, напевала о чистой виноградной лозе. Теперь она уж не пела по утрам. На пасху Салка Валка рассердилась на мать за то, что та купила себе платье на заработанные ею, Салкой, деньги. Несколько раз девочка порывалась высказать матери, как это нечестно с ее стороны. Но всякий раз при виде измученного лица матери у нее не хватало духу. Однажды вечером, вскоре, после пасхи, когда Салка ужинала на кухне, Сигурлина неожиданно нарушила молчание и, не глядя на дочь, сказала:

— Я собираюсь пойти сегодня вечером на исповедь.

— Что? — удивленно переспросила девочка.

— Хочу исповедаться перед богом и людьми.

— Это как же?

— Пойдешь со мною в Армию, дорогая Сальвор? Я буду исповедоваться в своих грехах и поверять свои надежды! Быть может, спаситель поможет мне.

Девочка видела, что по щекам матери бегут слезы — будто по воле божьей. Но мать не поднимала глаз, она говорила с дочерью, как с посторонним человеком. Салка Валка подумала, что прошла уже целая вечность с тех пор, как мать обращалась к ней по имени. Кажется, в последний раз это было в тот самый вечер, когда они перебрались сюда, в Марарбуд, и мать сказала, что она и Салка — это две женщины… Девочка отчетливо осознала, что она давно перестала быть для своей матери Салкой Валкой, она была просто девочка по имени Сальвор. Какие преграды воздвигает иногда господь между людьми!

Салке Валке нравилось бывать в Армии спасения, слушать красивое пение и музыку. Поэтому и сейчас она охотно согласилась пойти с матерью. Их встретили очень радушно. Мать проводили вперед, усадили на помост среди самых почетных гостей, Салка Валка пристроилась в последнем ряду и, вытянув шею, завороженно уставилась на музыкантов. Хор запел.

Радость, о радость, мы песню победы поем,Мы Иисусу смиренно хвалу воздаем.

Что-то в выразительных голосах певцов напомнило девочке об удивительной родине Арнальдура, и она унеслась за облака, в иной мир, где душа забывает пронизывающие резкие ветры ранней весны и снеговые ураганы.

Но не успели уши девочки вдоволь насытиться пением, как началась молитва. Ей казалось, что капитан говорит на чужом языке. Понять его речь, сплошь пересыпанную датскими словами, было выше ее возможностей, поэтому девочка довольствовалась тем, что рассматривала блестящие пуговицы на его форме. Вслед за капитаном выступил один из кадетов и двое рядовых. После каждого выступления исполнялась коротенькая песнь. Наконец пришла очередь Тоды-Колоды. Днем она чистила рыбу и особенно не стеснялась в выражениях, к вечеру же превращалась в просветленного ангела и говорила высокопарно и торжественно. Тода была весьма красноречивым оратором, мало кого из слушателей не трогали ее слова. Если уж что-либо могло внушить Салке Валке истинный страх перед богом, так это речи Тоды-Колоды. Они наполняли девочку ужасом и жалостью к доброму Иисусу. Ведь за его доброту и милосердие его повели на казнь, безжалостно пригвоздили к кресту, а потом содрали с него кожу. Девочка невольно стала думать о бойне, где скотину убивают и ошпаривают в огромных котлах.

— Единственное, что еще связывает тебя сегодня, это твои товарищи по работе у кадок с рыбой, или твои сестры и братья, или твоя кровать со всем, что есть на ней и под ней, или мать и отец твои, или муж, или любовник, или другие узы, которыми дьявол крепко опутал тебя, чтобы держать во грехе.

После этого словесного извержения пришел черед выступать Салкиной матери, жалкому существу в цветастом платье, и всем было ясно, что в силках, которые коварный дьявол сплел и крепко привязал к ее шее, сидел не кто иной, как Стейнтор. Но в тот момент, когда Салка Валка увидела свою мать, пробирающуюся к краю помоста, бедную, жалкую, грешную, в ее душе поднялась такая волна сочувствия и любви, что она тут же торжественно поклялась не только безропотно чистить рыбу, но и никогда не обмолвиться ни единым словом, не подать и виду, что обиделась на мать за то, что та, не спросившись, истратила ее заработок. В этот момент из груди девочки исторгся вздох, вознесшийся прямо к божьему престолу и умоляющий его любить эту женщину и простить все ее грехи. Но вот заговорила мать… Она подняла глаза к небесам, к нашему творцу, которому мы обязаны всеми нашими земными благами. Быть может, неясное, неосознанное чувство, что ей лично не так уж много их досталось, мешало женщине говорить с ликованием, как было принято здесь. Она говорила тихо, от страха и слабости голос ее каждую минуту прерывался, а порой у нее совсем перехватывало дыхание, язык заплетался и она бормотала что-то невнятное. Мужчины похотливо оглядывали ее фигуру и отпускали грубые остроты.