Одолень-трава - Иван Полуянов

Зашелестел мокрый плащ-пелерина.

— Пора, товарищ!

— Я вас провожу, товарищ, — молвила Оля.

Ветер налетал порывами. Хлестал дождь, гулким шумом занимались кроны сосен и тополей.

Возле сарая кто-то колол дрова.

Дождь на иней, — крестьянская примета. Она оправдывалась.

По квартирам отсиживались господа офицеры гарнизона. Ни зеленое сукно ломберных столиков, ни бильярдная бывшего купеческого клуба с маклером, в своей широкополой шляпе и плаще-пелерине выдававшим себя за короля петроградского бильярда, ни бар — ничто не заманивало их выйти в непогодь.

Патрули прятались в подворотни. У штаба мокли согнанные с деревень подводчики: ну как понадобится куда каманам, они ведь через дорогу и то пешком не ходят!

Высоковский ужинал, когда его вызвали в прихожую. Патрульный в грязной, охлюстанной шинели отрапортовал: Достовалов схвачен на третьем посту.

— Ну? — Высоковский скривился. — Достовалов? Который по счету? Посулили обормотам награду, и тащат черт знает кого.

— Так чего, ваше благородие? — спросил патрульный. — Отпустить, ай как?

Высоковский накинул кожанку, сунул в карман револьвер.

— Идем посмотрю.

Уличные фонари, видимо, залиты. Темень. Дождь высекает пузыри. Поток ревет в овраге.

— Сюда, сюда! — патрульный неуклюже перепрыгивал лужи.

На перекрестке маячили смутные, словно размытые дождем силуэты людей и лошади, запряженной в телегу.

— Ну ясно, из подводчиков… — начал было Высоковский и осекся. Зачем-то отогнул воротник кожанки.

Папаха. Приземистая, широкая фигура…

— Он! — сунул Высоковский руку в карман.

В то же мгновение на него навалились сзади, заламывая руки, и связанного, с кляпом во рту, швырнули в телегу.

Ветер. Стоном стонут тополя и сосны. Хлещет дождь как из ведра, редко-редко где по домам блеснет свет в окнах, и на улицах пусто.

Телега скрылась в проулке. Увязалась было собака за подводой… Отец потом мне рассказывал, что ничего он так не боялся, как того, что своим лаем она переполошит Городок. Лаяла… Громко, очень громко лаяла дворняга! Но Городок — весь-то ничего, в одну улицу, и скоро телега затряслась по кочкам на скотном выгоне. Ездовой в папахе погонял немилосердно. Солдаты едва поспевали бегом. Собака отстала в перелеске их ждали.

— Достовалов? Один? — послышался окрик.

— Прихватил дружка за компанию. Интерес имею вплотную с ним потолковать: какая же гнида против нас ворожит?

— Дерзко! Смело!

— Как умеем, Пахолков. Для себя стараемся.

— Почему меня не поставили в известность? — упрекнул Викентий Пудиевич. — Ум хорошо, а два лучше.

— Хуже! — отрезал Достовалов. — Чую, что и так мне за самоуправство нагорит.

— А чего твой дружок, Григорий, мычит непутево? — подал голос Овдокша.

— Рот онучей заткнут — не песни запоешь, — почему-то обиделся отец.

У солдат пережитое напряжение разрешилось громким говором:

— Ловко, братцы, мы их благородье-то обработали!

— Костромские, чай! Против своих не идем!

Один солдат спросил крикливо:

— А причтется нам? Жизнью рисковали!

Отец вел лошадь под уздцы, отозвался ему:

— Советская власть не забудет.

Тимоха семенил впереди, указывая дорогу.

— В балаганах пускай обсушатся, — вполголоса наставлял его отец. — Передохните часок-другой и не мешкайте, выступайте к Темной Рамени. На тропу их выведешь — и назад, сами дальше найдут дорогу.

— А барин-то шибко легко достался, — сказал Тимоха.

— Расчет, Петрович! Неделю готовились. Так и этак прикидывали, не по часам — по минутам. Да и погода способствует.

Ворчал недовольный солдат:

— Не забудут они… Вон из деревни писали: продотряд из амбара зерно выкачал, на еду и семена крохи остались…

Лошадь дернула и заржала. К тракту вышли неожиданно быстро, а там двигался кавалерийский разъезд.

Солдаты сгрудились в тревоге. Клацнули затворы винтовок. Завозился в телеге пленник. Овдокша подскочил, грозя сдавленным шепотом:

— Ну, ты, пикни только!

— Тихо! Я тебе дам… Размахался! — встал ему наперерез отец, собой заслонил пленника. — Мне его шкура сейчас своей жизни дороже.

И бросил на телегу шинель.

Шумом ненастья заходился лес. Верховые, ничего не подозревая, проехали шагом.

— Ну; товарищи, — сказал Достовалов солдатам, — теперь разделимся. До встречи. За службу — спасибо.

С каждым он простился за руку:

— До встречи. Авось свидимся. Добро вы нам помогли.

По тракту телега проехала с полверсты и свернула в сторону, в лес, едва нашелся удобный съезд.

— В самом деле, глянем, что с гостем дорогим, — проговорил Достовалов. — Застыл я без шинели.

Первое, что вырвал из тьмы луч карманного трофейного фонарика, были глаза Высоковского и рукоять ножа. Остекленевшие, мертвые глаза и рукоять ножа в горле.

— То-то непутево он мычал! — утирался рукавом Овдокша.

Викентий Пудиевич стянул с головы кожаную фуражку:

— Погано кончил. Женя.

Дождь поливал, ветер, налетая порывами, гнул деревья. Буря разыгралась в глухомани безлюдной.

Опустив руки, горбился Достовалов. Пучилась на спине гимнастерка.

— У кого есть огонек? Покурить смерть охота.

— Разреши, Григорий Иванович, — взволнованно сказал Пахолков. — Я солдат верну.

— Э-э… Ищи ветра в поле! — махнул отец рукой. Тимоха ведь их увел!

Глава XIII

«…Это есть наш последний…»

Вытирая ладони ветошью, Виноградов поднялся с механиком из машинного отделения:

— Твое заключение, Анисим Иванович?

Понимает толк в судовых двигателях товарищ Павлин: начинал трудовой путь в Питере на Семянниковском судостроительном заводе; и оружейник он ровню поискать, так как работал на Сестрорецком оружейном заводе. А не выставляется: «Твое заключение, Анисим Иванович?»

Надорвался буксир, нуждается в ремонте. Ставят буксир на прикол, а меня списывают на берег.

Дома по хозяйству был парнишка большаком. Пахал, сеял, сено косил и мешки на себе носил. Люди уважали, за руку здоровались: «Мое почтение». Ладно, пусть не мужик, пусть половина мужика… Э, то-то и оно, что половина! Опять я не волок наравне со взрослыми, поэтому околачиваться придется на берегу. В охрану складов поставят, наверное. Тоже служба. Говорят, и в тылах жить можно.

Леля вынесла Игорька, закутанного в одеяло. У Павлина Федоровича в руке саквояж с семейными пожитками. Поднятый тент штабной брички, подогнанной к трапу, барабанило дождем.

— Не вешай нос, юнга, — потрепал Павлин Федорович по плечу. — Сколько тебе суждено впереди боев… Попомни, братушка, мое слово!

Тонут в грязи деревянные халупы, нахлобучив промокшие крыши. Теряются во мгле затяжного ненастья склады, протянувшиеся версты на три в несколько рядов бревенчатых амбаров. Снаряды, взрывчатка в складах. Миллионы пудов.

База Красной Армии — Котлас.

Пароходские дымы стелются над Двиной, смешиваясь с паровозным чадом. Спорят между собой гудки локомотивов и сирены судов, кто громче рявкнет. Узел важных транспортных путей — Котлас.

Только найдется ли место безотраднее Котласа в дождливую пору? В продымленной махоркой приемной Совдепа возле машинистки Тонечки увивается матрос, увешанный гранатами и пулеметными лентами:

— Когда же я вас, Антонина Федосьевна, поучу винтовку держать? Боевая подготовка всем обязательна.

Тонечка застенчиво потупляет реснички:

— Я лучше что-нибудь вам отпечатаю, товарищ.

Полно матросов в Котласе. Петроград прислал флотский отряд с Балтики, Гатчинский батальон моряков и дивизион артиллерии, сформированный путиловскими рабочими.

А еще из Вологды прибыли коммунистическая рота и батарея трехдюймовых орудий, из Перми корабельные пушки. Первый Вологодский полк, латышские стрелки, добровольцы Великого Устюга, авиаотряд, саперные части — большие силы свел Павлин Виноградов в бригаду и взял над ней командование.

Ветер рябит в Котласе лужи. Свисает с забора плакат, вопрошает с него прохожих красноармеец в шлеме:

Рядом бюллетень о состоянии здоровья Ленина. Толпятся люди, старушка под зонтиком читает вслух:

— «Температура 38,5. Пульс 120, хорошего наполнения. Ночь провел спокойно».

Низкая хмарь глушит топот маршевых рот, направляемых на погрузку в баржи…

Суток пятеро я провел в Котласе, выстаивая положенные часы в охране артиллерийских складов. Заваливался на нары в положенное время. Получал супец-кондер из сушеной воблы. Отоспался, отъелся даже. Приволье настоящее после буксира и палубы в крови!

Только начала одолевать тоска. Не житье мне в Котласе. По тылам тому не житье, кто фронта хлебнул.