Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы - Александр Можаров

— Ей бога не понимаю, как ушел, — будто оправдывался перед нами Сашка и заглядывал в глаза, надеясь, что мы, может, слышали в последнее время что-нибудь такое о лисах, необычное что-нибудь… — Моя говорит, я не верю конечно, — слишком поспешно заверил Сашка. — Мол, есть такой лис— Царь лисов, ну, или там Князь. В общем, его ни убить, ни поймать нельзя, — и снова его взгляд испытующе забегал по нашим глазам.

Владимир Петрович улыбнулся в усы и, как бы рассуждая, заметил:

— Кто его знает. Есть многое такое, друг Гораций…

С тех пор и получил одноглазый лис имя. Может быть, несколько претенциозное и неуместное в нашей приволжской деревне, где до сих пор носят воду на коромыслах и распаривают горох в русских печах. Как рассказчик, я мог бы вполне подобрать что-то более привычное для слуха, но такое уж оно было это имя, и как бы ни выглядело оно нелепо среди среднерусских заснеженных лесов, все еще хранящих посконный дух языческого прошлого, над бескрайними лугами, полными коровьих лепешек, голубых цветов и белых бабочек, я решил сохранить его вызывающую звучность.

Совру, если скажу, что все эти истории оставили меня равнодушным, но и никаких фатальных решений, вроде «не смогу спокойно спать, пока не возьму эту бестию!», я не принимал. Просто всякий раз, как попадались на глаза недалеко от Кадниц лисьи следы, я все примеривался к ним:

— Уж не его ли тут носила нелегкая?

Случилось как-то раз, как гуляли мы с Бесом за Кудьмой, наблюдать охоту тетеревятника на ворону. Взять ее у ястреба не вышло, но помял он птицу изрядно, и жить ей дальше было не суждено. До вечера просидела ворона, нахохлившись, на ветвях тополя, а с темнотой околела и свалилась. На другой день я увидел ее лежащую в снежной лунке у ствола дерева с раскинутыми в стороны черными крыльями, а еще через пару дней ветер гонял по насту только вороные перья. Почти занесенный снегом лисий след тянулся сюда путанной цепью от стогов. Мы с Бесом направились в пяту ему. Найденную ворону зверь отволок от тополя метров за пятьдесят, к коричневым былочкам конского щавеля, и тут умело расправился с падлой, оставив от нее лишь ворох перьев. У стога Бес с настойчивостью обнюхал местечко, которое, видимо, пометил лисовин, и, приладившись то одним, то другим бочком, вскинул заученно заднюю ногу и переметил. Потом он с выразительным рыком и решительностью чистил ноги о снег, а я приговаривал:

— Правильно, собачка! У охотника всегда должны быть чистые лапы.

Дальше мне пробираться по непрочному насту не было никакой возможности, и мы вернулись домой. А на другой день я бросил в тополях двух стреляных ворон, и вскоре их постигла участь первой. Следы снова тянулись от стога, теперь уже хорошо заметные с характерной для лисовина округлостью отпечатка. Лис и на этот раз проходил с северной, скрытой от деревни стороны омета и, судя по тому, как злился Бес, переставил метку в свою пользу. От стога до ворон он крался осторожно, вроде бы мимо спешил, потом резко, как бы испугавшись, сворачивал в сторону от деревни, скатывался по обрывистому берегу небольшого ставка, и наконец оказывался рядом с падлой с противоположной от стога стороны. Схватив ворону, он делал несколько прыжков в направлении стога, а затем бежал рысью к уже знакомым былочкам конского щавеля.

Вторую птицу лис уволок под один из могучих тополей и там закопал в снег, выев только внутренности.

— Ну, наконец-то мы увидимся, голубчик, — решил я про себя, раскопав ногой лисью кладовую, и, аккуратно забросав ворону снегом, довольный отправился со своим ягдтерьером домой. Мороз был не слишком крепок, а солнце, ползающее по высокому берегу, в самом низу безоблачного неба, предвещало ясную звездную ночь. Кадницы дымили белыми дымами на запад, и прозрачный, почти безветренный воздух пах пломбиром.

— След-то вечерний был? — поинтересовался брат, наблюдая за моими сборами на засидку. — А то, может, утренний, так и околеешь за ночь на морозе.

— Проверять уже некогда, — подосадовал я. — Судя по всему, он сегодня придет. Следопыт из меня, конечно, не так, чтобы очень…

— Да уж конечно, — обрадовался брат возможности меня поддеть.

— Но мне показалось, — продолжал я, не обращая внимания на инсинуации, — что след вечерний.

— И почему же?

— Да вот уж показалось. Снег со следом на варежке не вдруг рассыпался, смерзся.

— Ну, тогда дерзай. Ни пуха.

— Тьфу на тебя три раза.

К вечеру восточный ветер немного озлился, но я был рад этому обстоятельству, поскольку имел возможность подойти и забраться на стог со стороны деревни, а там потихоньку наблюдать за лисьим кладом, не давая раньше времени обнаружить себя по запаху, разносимому ветром. Лишь бы лис, как обычно, появился с востока и прошел возле стога, а не заявился с противоположной стороны.

Тот, кто сидел в засидках, в омете, хорошо знает, как постепенно холод добирается до тела, как заползают в рукава полевки, а ты сидишь и не знаешь, можно ли двинуться, или желанный гость, ради которого все это затеяно, уже близко и с подозрением вслушивается в ночную тишину.

Я старался почти не возиться, чуть согревался, напрягая до судорог и расслабляя мышцы тела, придавливал мышь в рукаве и периодически чуть поводил головой, до слез вглядываясь в неясные тени, разложенные ярким молодым месяцем по призрачному снегу специально, чтобы смущать меня.

Не буду в сотый раз описывать испытанное многими охотниками состояние ожидания, навязчивой дремоты и волнительного напряжения при каждом шорохе, при каждом мелькнувшем в поле зрения живом движении.

Лис подошел неслышно и обнаружил себя только тогда, когда взялся переставлять метку где-то сзади и внизу подо мной. Потом, через несколько бесконечно долгих секунд он показался справа от стога и, осторожно перешагивая свою тень, направился к кладу. Нужно ли говорить, как волнуешься в такой момент, как дрожат пальцы, тихо сдвигающие предохранитель, и голова медленно и неудобно опускается к прицельной планке на стволе, перевязанном посередке шнурком, стягивающим антабки — чтоб не звякнули.

Мой коричневый кроличий треух ловко сорвался вдруг с головы и, пролетев по воздуху несколько метров, разделился на две части, одна из которых безжизненно рухнула вниз, а другая, грациозно лавируя в морозном воздухе развязанными «ушами», беззвучно устремилась в темень ветвей ближайшего тополя. У меня перехватило дыхание, и волосы на голове зашевелились, хотя испуг продолжался недолго — то, что это сова сорвала с меня шапку, я догадался довольно скоро. Но вообразите мое состояние, когда, проследив ошалевшим взглядом за манипуляциями птицы, я вновь посмотрел на лиса и не увидел его. Спрятался ли он, убежал ли, я не знал. Но постепенно уверенность в том, что я прозевал добычу, росла во мне вместе с ненавистью к бестолковой сове, которая, кстати, тоже исчезла из вида. Трудно сказать, минут пятнадцать или час, или более сидел я в стогу, все слабее согреваемый маленьким огоньком надежды: а вдруг еще не все потеряно. Но в конце концов голове стало очень холодно. Я шумно выбрался непослушным, замерзшим телом из сена, скатился мешком в снег и со всей отчетливостью понял, что потеряно все. Роббер. Огонек погас.

Дома встречали меня только собаки, поскольку брат уже давно спал, чему я, по понятным причинам, был рад, если в том моем состоянии овладевшее мной чувство можно назвать радостью. Конечно, я не мог знать, был ли перевиденный мной лисовин тем самым Жаном Вальжаном, но я почему-то думал, что это был именно он, и на этот раз именно фатальная уверенность овладела мной: мне не взять его никогда.

И в самом деле, в ту зиму мы с Бесом охотились на норах и добыли трех небольших желтых лисичек, но темно-рыжего одноглазого лисовина среди них не было. Нельзя сказать, что Жан Вальжан вообще исчез из Кадниц. То тут, то там его видели или прямо в деревне, или на поле, где он, не обращая никакого внимания на проезжавшие по дороге, почти рядом с ним, автомобили, азартно мышковал. Я сам видел его из окна машины, вслушивавшегося по-собачьи в мышиные шорохи и писки под снегом, взлетающего свечкой и падающего всеми четырьмя лапами в одну точку, почти на том же самом месте, где он только что стоял. Сразу за прыжком лис усовывал нос в снег и короткими азартными рывками двигал им вперед и в стороны, преследуя невидимую, но хорошо им слышимую и обоняемую мышь. Не переносил лис только останавливающиеся машины и, естественно, пешеходов, памятуя, видимо, неприятно поразившую его встречу с бабой Груней.

Время шло. Зима, побаловав нас разудалыми праздниками, неуверенно уступила место весне, а весна долго не могла сообразить, что же делать со всем доставшимся ей в наследство снегом. Пора было уже расцветать мать-и-мачехе, а снег все продолжал как-то обиженно лежать, словно оставленная без призора домашняя кошечка, и не таял.