Ничего личного - Дмитрий Бондарь

Майцев–старший повертел в руках свою трубку:

— М–да… Неожиданно. Вы предлагаете мне все бросить и ехать в неизвестность?

— Па–а-п, не городи ерунды. Что бросить? Психов твоих? Они тебе благодарность никогда не выскажут. Ты здесь будешь сидеть или Иван Иваныч Иванов — им без разницы. Кабинет вот этот? Машеньку? Пенсию в сто рублей? Квартиру двухкомнатную площадью в пятьдесят квадратных метров? Что бросить?! Мы тебе весь мир предлагаем, жизнь, а не ее имитацию. Так что тебе бросить? Нечего. Бросать нечего — только приобретать. И нам ты поможешь здорово и сам чего‑то добьешься. Не вечно же тебе здесь сидеть? Подумай: через пару лет, когда здесь начнется сущий бардак, кому ты будешь нужен вместе со своей… — Я пнул друга в ногу под столом, и Захар оборвал свой монолог, поняв, что начал говорить что‑то не совсем соответствующее моменту. Еще чуть–чуть и Майцев–старший начал бы орать, что он не продается, что давал клятву Гиппократа, что он советский врач.

На самом деле нужно быть сущим идиотом, чтобы вот так заявить человеку, что он тридцать лет занимался черт те чем. И я понял еще отчетливее, что теперь, когда пришло время непосредственной работы с людьми, которые действительно что‑то решают, мы с Захаром можем завалить весь план — просто потому что однажды скажем фразу не вовремя и не тому человеку.

-… в общем, папа, подумай — быть полезным для пяти десятков психопатов или для всех остальных сограждан, которые вскоре хлебнут лиха полной ложкой. Потом будешь локти кусать, но исправить ничего будет нельзя. И мы шишек набьем и сделаем хорошо, если половину из того, что сделать могли бы, и ты так и останешься провинциальным врачом. И даже те несколько публикаций в "Здоровье", которыми ты так гордился, просто забудутся. Через пять лет уже никто о них не вспомнит. Думай. — Закончил свою сложную мысль мой друг.

Сергей Михайлович уселся в свое крутящееся кресло, погромыхал ящиками в столе и достал‑таки откуда‑то пачку "Космоса". Шмыгнул носом, скрутил кончик сигареты — чтобы не высыпался пересохший табак и прикурил от стоящего на широком подоконнике калорифера с раскаленной спиралью.

— Когда в первый раз вы сюда заявились, у меня появилось предчувствие, что в тот день моя жизнь подошла к какому‑то рубежу. — Он выпустил под потолок струю дыма. — Наверное, не стоило бросать, если я с такой радостью и легкостью вернулся к курению?

Мы молча смотрели на него, ожидая решения.

— Когда я вам буду нужен?

— Вчера, — мы ответили хором.

— Если бы я дал вам ответ прямо сейчас, я бы признал, что все мои жизненные достижения — только мираж. Но, даже если это так, он мне дорог, мой мираж. Я не могу с ним проститься, не оплакав его, — он пустил к потолку еще одну дымную дорожку.

— Сколько времени вам нужно на "похороны"?

Сергей Михайлович достал еще одну сигарету, прикурил ее от тлевшего "бычка":

— Вы выкручиваете мне руки, молодые люди.

— Папа, если бы это помогло, я бы с удовольствием выкрутил тебе еще что‑нибудь, — доверительно сообщил Захар. — Не кокетничай.

— А как мама?

— Уговоришь ее, — без тени сомнения заявил Майцев–младший. — Тебе всегда это удавалось. К тому же это не навсегда. Года через три–пять, ты сможешь вернуться сюда. В смысле — в Россию. В Москву или Ленинград. Если хочешь, мы можем купить ей квартиру в Москве уже сейчас, а ты будешь часто бывать в столице. В общем, можно придумать любые варианты.

Сергей Михайлович поднял трубку телефона и сказал в нее:

— Машенька, нам три кофе. И коньяк дагестанский, что‑то нервы расшалились. — Он повернулся к нам. — Значит, вам хочется, чтобы я стал представителем ваших миллиардов в России? Почему не ваши московские стариканы? У них ведь уровень влияния и доступа куда выше?

— Новое мышление, перестройка, гласность, — объяснил я. — Они в глазах реформаторов — пережиток прошлого, с которым и здороваться‑то противно, потому что выкормыши Сталина. Да и не вечные они. Им уже сейчас по семьдесят и маразм уже совсем близок. По крайней мере, у некоторых. Мы всяко думали, лучше вашей кандидатуры и нет никого.

Еще полчаса мы проговаривали всякие технические подробности и, в конце концов, Сергей Михайлович дал свое принципиальное согласие.

— Видите, какой из меня неважный переговорщик, если я так просто согласился со всеми вашими предложениями? — Пошутил Майцев–старший.

— Так ведь и предложение было не из тех, от которых можно отказываться? — рассмеялся Захар.

— Это — да… Но вот было бы мне лет на пять побольше и никакая сила не сдвинула бы меня из этого кресла. И еще — я не знаю английского языка. Немецкий бытовой или медицинский, немного польский — от деда досталось, и все.

— Пусть это будет последнее горе, которое случится у тебя в этой жизни, — отмахнулся Захар. — Месяца за три тебя натаскают. А память у тебя профессиональная, медицинская. Даже не думай о такой ерунде.

— В самом начале восемьдесят восьмого, примерно через недельку, будет принято какое‑то ваше медицинское правило о новостях в лечении психиатрических больных. Про борьбу с "карательной психиатрией". Очень у многих врачей вашего профиля возникнут серьезные проблемы, — подлил я масла в огонь. — Работать нормально долго не дадут — задолбят проверками и перепроверками. А кое–кого и выпрут на улицу. Так что, не жалейте о принятом решении, с нами будет веселее.

На этом мы и расстались с Захаровым отцом, пообещав ему скорый запрос на выезд в один из американских университетов на стажировку. А там и до грин–карты по ходатайству этого же работодателя рукой подать.

Бредя с Захаром по грязным улицам родного города, я вдруг понял, что мне совершенно не достает того ритма, в котором мы жили последние годы: каждый день и час расписан, времени всегда не хватает, и мы везде опаздываем — такой и только такой виделась мне нынешняя жизнь. И теперь, когда никуда не нужно торопиться, я почувствовал себя как рыба на берегу — беспомощным. Я не знал чем себя занять. Я сказал об этом Майцеву и он со мной согласился: трудно после той круговерти, что осталась на другом континенте, оказаться словно в какой‑то тягучей патоке, где ты практически никому не нужен и от тебя именно в эту минуту ничего не зависит.

Мы зашли в облезлую столовку, где у самого порога вальяжно развалились два кота — рыжий и черно–белый, наглые, раскормленные, и на удивление чистые. Эти мохнатые рожи даже не соизволили открыть глаз, когда мы по очереди перешагнули через них. Весь их вид говорил: жизнь удалась!

Захар кивнул на парочку и сказал:

— Вот так нужно — просто жить и не сношать себе мозг.

— Какой бы дурак еще кормил за это? — спросил я, не ожидая, впрочем, ответа.

Захар пожал плечами и носком ботинка подвинул рыжего на полметра в сторону. Котяра разлепил глаза, недовольно глянул на раздражитель, протяжно зевнул, перевернулся на другой бок и снова попытался заснуть.

— Вот так и в наших институтах большинство работает, — прокомментировал Захар поведение безразличного кота. — "Где бы ни работать, лишь бы не работать", как говорил завхоз Бубенцов. А нам их пинать и шевелить придется. А они будут сопротивляться, потому что думают, что то, что они делают — это и есть работа. И этот рыжий зверь наверняка думает, что столовку охраняет от плохих уличных котов. А без него все разграбят, кухарок изнасилуют, а крыша внутрь провалится.

В меню нашелся суп с клецками и щи с кислой капустой, какие‑то шницели и тефтели с гарниром из слипшегося риса или почти забытой нами гречки, обязательный компот из сушеных яблок и клюквы, пирожки с повидлом и ватрушки циклопических размеров — примерно как кепи Фрунзика Мкртчяна из "Мимино". Было все заметно дороже, чем раньше, и вид имело какой‑то вчерашний.

Я отважился только на пирожок и компот, а Майцев еще взял порцию гречки с рыбной котлетой. Он позвал кошаков, привлекая их внимание котлетой, но обожравшиеся бездельники остались глухи к его "кис–кис–кис".

— Я видел Аньку Стрельцову, — сообщил я.

— Здорово, молодец, — принюхиваясь к гречке, откликнулся Майцев. — И что?

— Хорошенькая она стала. Тоже в институте работает. Системами управления занимается.

— Да ну, скажешь тоже — системами управления занимается! Что она там может делать? Баба, да еще и молодая. Комсомолка. Плакаты со стендами рисует, да чай подает. Ну, может быть, еще по общественной линии.

— Зато хорошенькая.

— Этого добра — как грязи под ногами на Родине, — подмигнул мне Захар. — И хорошеньких, и не очень, и даже откровенно страшненьких, только знай — выбирай. Юленька Сомова тоже была хорошенькая. Кстати, она здесь сейчас. Не хочешь свести знакомство поближе?

Я залпом выпил компот, а пирожок засунул в стакан.

— Пошли, Казанова. Знаток половых отношений, елки…

— А я что? Сам же просил напомнить при случае? Больно теплым стал твой голос, — он придурковато улыбался. — Вот я и… того.