Стакан без стенок (сборник) - Александр Кабаков

А вскоре за нею слег и он.

Могла бы я ее убить? Могла бы. В нашем кругу не было благоговения перед жизнью, почтительного страха своей и тем более чужой смерти. Среди товарищей, особенно с.-р. и выходцев из южных горных краев, встречались настоящие разбойники, которым зарезать человека не стоило ничего и причины для этого особенной не требовалось. А уж если речь шла об интересах дела… Разве же не в интересах дела разрубить узел в частной жизни вождя? Разве у вождя может быть частная жизнь? Подруга, товарищ – да, даже обязательно, но эта… Да намекни только я!.. И всегда нашлось бы кому поручить. Немного порошка в кислое местное вино – вот и все. Странная какая-то холера. Назаров… Нет уж, вряд ли Назаров был исполнителем, скорей какой-нибудь «швили», как их там…

А мог ли он ее убить? Мог и он. Сколько ж можно терпеть двусмысленность! Разве не в интересах дела разрубить узел в частной жизни вождя? Разве у вождя может быть частная жизнь? Ну, и так далее, все те же соображения… Ему даже и приказывать не пришлось бы, только бровью шевельнуть… А уж там Сергей все устроил бы… Ах, странная холера!

И сам Сергей мог бы. И Николай. И Григорий. И любой из них – только телеграфировал бы этому же Назарову шифром…

Или не Назарову.

Многим не нравилась наша жизнь.

Кроме нас.

Мы привыкли, и в наших вечерах втроем был совершенно не свойственный существованию в прочее время уют, и покой, и счастье, как ни странно это казалось бы посторонним.

Все же не во всем он был филистер. Оказался способным к чувству и пренебрег ради него всеми своими обывательскими правилами.

Все чаще мне хочется обратиться в Кому-то, Кого даже не знаю, как называть, гимназические уроки забылись, а на Бестужевских… Я, например, со времен курсов более всего запомнила унижение, которое испытывала от того, что учусь на казенный счет. Да так и не смогла простить этому ненавистному государству его благодеяний. И вот теперь сама хочу попросить о снисхождении, но Кого?!

А ведь когда он умирал в имении и я заставляла себя верить, что этот ссохшийся паралитик с выражением исключительно одного страдания в глазах есть мой неутомимый и никому никогда не уступавший муж, я однажды все же вспомнила это обращение.

Господь Вседержитель.

Но произнести не смогла.

Будто и меня парализовало, будто губы мои замкнул тяжелый замок, будто глотка высохла и не может издать ни единого звука.

Господь Вседержитель.

Вот писать могу, а произнести – нет.

Не верила тогда, не верю сейчас и никогда не поверю тифлисскому грабителю, будто он сам велел дать ему яду. Одно из двух – либо он еще был непреклонен и тверд, как всегда, и, следовательно, не мог сделать такого распоряжения; либо он уже был не в себе и не мог сделать вообще никакого распоряжения из-за бессилия. А сколько разговоров было вокруг этого яду! Все шептались, кончая последней поломойкой. Чтобы привыкли к мысли – больной просит смерти, не может выносить свое отчаянное положение… И наконец яду действительно дали. То ли сестра милосердия по указанию изверга, то ли сам убийца – ему не привыкать, у себя в горах десятками убивал.

Но вот что мучает меня чем дальше, тем сильнее – а уж не я ли дала…

Не помню.

Совершенно не помню.

Как говорили с мерзавцем об этом – помню. Как он непозволительный тон со мной взял. Как я побежала к мужу и пожаловалась на распоясавшегося хама. И тут же последний апоплексический удар, который почти добил умиравшего, – помню.

Все помню.

А вот отравила ли его я или тот, в толстых усах, с низким лбом выродка – не помню.

Ведь могла же отравить? Могла. За все эти лживо мирные годы, за письма ее, которые он не трудился прятать, за Миногу.

Могла – значит, и отравила.

И осталась бесправной и беспомощной перед горским душегубом и хитрецом. Подлец для того и устроил все так безобразно, не по-человечески, чтобы в любое время мочь увидеть его мертвым, бессильным, неопасным, не способным защитить не только своих старых товарищей, которых башибузук принялся истреблять и вот всех уж, почитай, истребил, но и жену…

Однако же… Не потому ли негодяй этот со мною всегда был груб, что не считал меня – небезосновательно, вот ведь в чем дело! – настоящей женой. И, говоря «мы ему можем и другую вдову подобрать», знал, что и многие товарищи не возразят, не вступятся. Сергей – тот всегда поддерживает, когда меня шельмуют. И Лазарь бросается по любому поводу, как цепной пес.

Да они и есть псы, готовые вцепиться, натравленные хозяином. А он быстро осмелел. Как перекашивается, когда я обращаюсь к нему его старой звериной кличкой! Тот единственный, кого он боялся, теперь не страшен – под толстым стеклом. Вот и меня с радостью прикончил бы, чтобы не напоминала прежние времена.

Но на этот случай я все предусмотрела, не зря годами делала нелегальную работу. Эти записки еженедельно отсылаю через старых иностранных товарищей – еще не все лижут проклятые сапоги! – в С.А.С.Ш, в Нью-Йорк. Там они попадают на хранение тоже к старым друзьям, еще со ссыльных времен, – к Гурскому, Арбитману и Кацу. Как все американские евреи, эти трое одержимы идеями Льва, но личной дружбе преданы и этот мой дневник сохранят или уничтожат в случае опасности несвоевременного оглашения. Себе же я не оставляю ни копий, ни черновиков. А когда-нибудь придет время – когда никого из нас не останется…

К слову: второй день крутит, тянет низ живота. Поскольку я уже старуха, следует предположить, что это не прежние мои женские хвори, а нечто экстраординарное. Зачем я вчера съела конфету из той коробки! Иудин подарок. Ведь и Алексею он конфеты прислал… Ну, да теперь уж поздно. И пусть.

Я слишком долго живу без него.

Иногда он называл меня Наденькой.

Хватит. Надежда умирает. Последней из нас троих.

Вчера вышло неловко – приехали гости, а я, того гляди, без сознания грянусь. Будто специально демонстрацию устроила перед съездом. Могли истолковать… И точно: все спешно и, словно стыдясь, разъехались.

Прислуга вызвала врачей. Скорая карета ехала три часа. Конечно, к нам, в юсуповскую усадьбу, неблизкий путь, но могли бы поспешить.

Я умираю.

Аппендицит, гнойник, а операцию не назначили.

Я умираю.

Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Нет, не помню.

Всё.

Статья из энциклопедии Брокгауза и Ефрона (в современном правописании):

Базедова болезнь. – Этим именем называется заболевание, описанное впервые в 1840 г. Базедовым, имеющее следующие симптомы: сердцебиение, ускорение сердечной деятельности, усиленную пульсацию головных и шейных сосудов. Впоследствии к этим первоначальным симптомам заболевания присоединяется опухание щитовидной железы (зоб) и выпячивание глазных яблок (Ехоphtalmus). Причина заболевания лежит, по всем вероятиям, в паралитическом состоянии сосудодвигательных нервов головы и шеи, заложенных в шейном симпатическом сплетении. Болезнь эта встречается преимущественно у женщин, особенно в молодые годы, и имеет очень продолжительное течение (месяцы и даже годы). Часто базед. болезнь появляется внезапно, после ранения головы, сильного испуга или психического возбуждения. Лечение ограничивается, по преимуществу, укрепляющей диетой, железом, хинином, переменой климата, речными купаниями и применением гальванизации симпатического шейного сплетения.

Журнал наблюдений

Красиво жить не заставишь

Все бесконечно волнуются по поводу автократии и свободы слова. Потребительская корзина выпадает из рук вместе с прожиточным минимумом, разом их не удержать, они несовместимы. При этом стабильность усыпляет, лишает последних сил, возникает ощущение бега в воде или во сне – торопишься, задыхаешься, рвешься вперед, а движения никакого, только застойный воздух обжигает легкие…

В общем, тяжело.

Но мне, честно говоря, на все это наплевать. Я страдаю за родину, но по совершенно другим причинам. И самое грустное – я не возлагаю никаких надежд ни на власть, ни на оппозицию, ни на большой бизнес, ни (только тс-с-с, никому!) на национальные проекты, ни на энергетическую сверхмощь.

Ничего не выйдет.

Все равно на повороте с Новорижского шоссе в сторону моей деревни будет расти самовозникшая свалка. Все равно к живым деревьям двадцатисантиметровыми гвоздями будут прибивать объявления «песок и гравий дешево». Все равно огромная газовая труба будет извиваться на виду у всех вдоль шикарного Волоколамского шоссе. Все равно вокруг элитного жилья будет насрано.

Почему, ну почему мы живем так некрасиво? Почему перед бутиком лужа; с ресторанного крыльца давно обвалилась плитка; газон по заслугам может называться только пустырем; между «майбахами» и «бентли» среди бела дня едут грузовики, на которых ржавчины больше, чем даже грязи; вокруг кирпичных свежесложенных дворцов пыльные помойки и вместо живой изгороди жестяные загородки… И почему, наконец, наши самые красивые в мире женщины ходят в холодную погоду с голыми синими поясницами, будто эта подростковая мода – самая подходящая для бальзаковского возраста деловых дам, живущих в резко континентальном климате?!