Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах - Юрий Борев

Умный и жёлчный, Белинков подчинил свой яркий литературный талант политическим страстям. Он был непримиримым большевиком-антисоветчиком. Во время туристской поездки в Югославию он сбежал в Италию, оттуда в США и стал требовать от властей и частных лиц средств для издания журнала типа герценского «Колокола». Но оказалось, что и в зарубежье до его высоких антикоммунистических замыслов никому нет дела. Он вынужден был бороться уже не только с коммунизмом, но и с американским равнодушием и в конце концов умер от напряжения этой борьбы.

Из выступления: «За годы советской власти наша Тульская писательская организация выросла и окрепла. А до революции здесь работал только один писатель — Лев Толстой».

Корней Чуковский был добрым, но очень ядовитым человеком. В 1964 году в Переделкине я подарил ему свою только что вышедшую книгу «Введение в эстетику». Он тут же наугад открыл книгу и патетически зачитал один из теоретических трюизмов, неизбежных для такого рода изданий: «У всех форм общественного сознания единый путь познания действительности». Писатели, окружившие нас в вестибюле Дома творчества, веселились. Корней Иванович перевернул страницу и зачитал ещё одну цитату: «Художественный образ — единство рационального и эмоционального». Я был карасём на сковородке. Корней Иванович перевернул ещё страницу… и замер, перечитал и сказал: «Вот это да!» И уже совершенно серьёзно прочитал: «…Л. Эльсберг в обширном труде „Вопросы теории сатиры“ по поводу одной из проделок Остапа Бендера в „Двенадцати стульях“ разражается таким далеко идущим рассуждением: „Союз меча и орала“ выглядит только комично и совершенно не опасно. Конечно, в происках отребья, так или иначе связанного с белогвардейщиной или симпатизировавшего планам капиталистической реставрации, было немало жалко-комического (!), но (?) изображать все эти махинации как шутливую пародию на настоящий заговор — значит быть чрезмерно односторонним. Правда, нельзя забывать о том, сто в романе пресловутый „Союз“ является всего-навсего плодом мистификаторских шантажистских талантов и усилий Бендера (!), однако (?) отражение деятельности антисоветских элементов лишь в таком невинном виде как раз и свидетельствует о том, что сатирический принцип проведён в этом произведении недостаточно последовательно» Конечно, жалко, что И. Ильф и Е. Петров не прошли профессионального обучения у Я. Эльсберга. Он мог бы преподать прекрасный урок превращения милого ловкача Остапа Бендера в крупного заговорщика, организатора «деятельности антисоветских элементов».

Закончив, Корней Иванович сказал: «Это первый случай изобличения стукачества в советской прессе. И главное, сделано так, что стукач даже не сможет пожаловаться в суд!»

— Почему вы называете свой город героем, ведь фронт до вас не дошёл?

— А у нас не прошла ни одна пьеса Софронова.

В соответствии с хрущёвскими веяниями Большой Малый и Художественный театры решили укрупнить и образовать Большой малохудожественный театр.

На вечере памяти Островского в Ленинграде выступал замечательный артист Толубеев. «Первый раз я познакомился с творчеством Островского в Лебедяни, — сказал он и углубился в бумажку: — Пьеса „Забавное недоразумение“ Рыткина была дана на рецензию критику Митькину, который подчеркнул слабость идейно-художественных решений. Пьеса была возвращена автору и доработана им, после чего одобрена, и автору выплачены 60 % гонорара. Театр же отказался ставить произведение. Жалоба автора была отклонена, но ему выплатили 100 % гонорара…» и так далее и тому подобное. Концовка закольцовывала выступление: «Первый раз я познакомился с творчеством Островского в Лебедяни и был покорён его драматургией».

Под недоуменные хлопки Толубеев сошёл с трибуны и столкнулся с организатором вечера, деятелем ВТО. «Неужели вы не могли понять, что это случайная бумажка, не имеющая отношения к Островскому?» — закричал он. «Я думал, что начав издали, выведете меня на Островского…» — ответил Толубеев.

— Почему после XX съезда актёры, игравшие Сталина, рвут на себе волосы?

— Чтобы играть Хрущёва.

Автор картины «И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов в Кремле» художник Александр Герасимов, руководивший Союзом художников, с 1947 года — Академией художеств, после XX съезда сказал: «Вся жизнь псу под хвост!»

Весьма прямодушный писатель, героически служивший новому строю, Николай Островский некогда высказался: «Жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Истинная цель для Островского — переделка мира и истории. А ведь большинство людей всегда жили и живут бесцельно или ведомые личными целями (дай Бог, чтобы они не противоречили интересам окружающих). Оказалось, ужасны не бесцельно прожитые годы, а те, что прожиты во имя внеличностных, «великих» целей.

После смерти Сталина авторитет Чиаурели упал, и даже кое-кто стал относиться к нему пренебрежительно. Однажды на улице его окликнули:

— Михаил Эдишерович!

Чиаурели отмахнулся:

— Теперь я Михаил Дэдишерович (можно перевести «Теперь я Михаил Твоюматьевич»).

Однажды Михаил Ромм был председателем государственной экзаменационной комиссии во ВГИКе. Одна студентка не смогла справиться с доставшимися ей вопросами. Ромм попробовал беседовать с ней на общекультурные темы. Безрезультатно. Комиссия была склонна поставить неудовлетворительно. Студентка начала плакать. Ромм в растерянности полистал зачётку, увидел там бесконечные тройки и добавил ещё одну. Через год он пришёл в Госкино утверждать «Обыкновенный фашизм». В кабинете его приняла редактор — та самая студентка, которой он дал путёвку в жизнь. Она говорила: «В фильме о Гитлере много лишнего. Вы меня понимаете, Михаил Ильич? Намёки на Сталина на нужно убрать. Фильм — беспощадно сократить…» Ромм отключился. Выйдя в коридор, он ударил себя по лбу: «Так тебе, дураку, и надо!»

Михаил Ромм сказал: «Я не сидел в тюрьме, но прожил трагическую жизнь. Я приспосабливался к обстоятельствам. За тридцать пять лет творческой жизни я ничего, кроме „Пышки“, не сделал. Разве что „Мечту“. Наше кино без государства не существует и должно обслуживать государственную идеологию».

Во время первого Московского международного кинофестиваля Хрущёв уснул на двадцатой минуте ленты Феллини «8 1/2». Поэтому руководитель кинематографа Романов отчаянно сопротивлялся присуждению этому фильму первого приза. И всё-таки Феллини приз получил, так как все иностранные члены жюри заявили, что покинут фестиваль.

Рассказывает Анатолий Приставкин:

«Встречаю я как-то Хуциева, а на нём лица нет.

— Что случилось?

— Хрущёв велел вырезать из „Заставы Ильича“ сцену с отцом, отсылающую зрителя от современности к Отечественной войне. Да ещё не сказал, какую — в фильме их две, и теперь вырезают обе. А на них держится концепция фильма — связь времён.

Прошло время. Хрущёва сняли. Встречаю Хуциева — сияет.

— Как дела?

— Отлично — вырезают эпизод из „Заставы Ильича“!

— Чему же ты радуешься?

— Вырезают, как Хрущёв стоит на Мавзолее!»

Шкловский говорил: «Существуют шаблоны мышления, возникающие из общей культурной атмосферы. Однажды мы с Пудовкиным должны были читать сценарий по „Ревизору“ Гоголя. Сели и решили, что он, наверное, будет начинаться кадром: свинья чешет спину о забор. Открыли — так и есть! Дальше читать не стали».

В 1960 году, накануне открытия большой партийной конференции, я шёл в радиостудию. По дороге встретил приятеля и услышал от него анекдот: «Идёт по центральной улице столицы пьяный и орёт: „У власти свинья!“ Его забирают в милицию, спрашивают: „Ты на кого так говоришь?“ „На Черчилля“. — „Ну, смотри, иди и не хулигань“. Пьяный вышел из отделения, потом сунул голову в дверь и сказал: „А я знаю, на кого вы подумали!“».

Этот анекдот вдруг материализовался, когда я попал в музыкальную редакцию. Шло утверждение серьёзной музыки, которую следовало передавать в эти торжественные дни. «Так, Бетховен, так, Чайковский, так, Глинка, — мотал заведующий, подписывая направления, и вдруг не своим голосом закричал: — Вы что, с ума спятили?! В тюрьму захотели?!» Он перечеркнул направление и схватил валидол. Ничего не понимающие сотрудники прокрутили плёнку. Это была ария князя Галицкого из оперы «Князь Игорь» Бородина:

Только б мне дождаться честиНа Путивле князем сести.Я б не стал тужить,Я бы знал, как жить.Уж я княжеством управил,Я б казны им поубавил.Пожил бы я всласть,Ведь на то и власть…Пей! Пей! Гуляй!

Замирая от ужаса, работники музыкальной редакции благодарили в душе своего спасителя.