Ламентации - Джордж Хаген

— Мамочка, что по радио?

Джулия вытерла слезы, отвернулась от окна.

— Ничего, Уилл.

— Почему ты плачешь?

— Боже мой. — Джулия закрыла лицо руками. — Боже!

А близнецы все визжали от смеха. Они как раз добрались до того места, когда Аякс вылез из люка весь в навозной жиже. Но Говард поднялся со стула, перекинулся парой слов с женой, и Джулия уткнулась ему в плечо.

— Что случилось? — спросил Уилл.

— Умер человек. Далеко отсюда. Американский президент, — объяснил Говард.

Уилл не видел маму такой беззащитной с того самого дня, как родились близнецы. Отрешенность в ее позе пугала его, и Уилл не удержался от расспросов:

— Кто? Кто умер?

— Его звали Кеннеди. — Джулия смахнула слезу.

Фамилия незнакомая. Похожа на «крендель». Умер человек. В далекой стране. Человек по фамилии Крендель. И для восьмилетнего мальчугана это тоже горе.

Даже в таком захолустье, как Альбо, жители, оставив на время сплетни, обсуждали убийство. Как заметили Ламенты, каждый воспринимал эту новость в свете своей жизненной философии. Бак Куинн, к примеру, знал Америку лишь по немногим вестернам и представлял ее дикой, беззаконной страной.

— Никакого уважения к властям. Вот в чем главная беда Америки, — сказал он, узнав об убийстве. — Не удивлюсь, если его застрелил чернокожий.

— Вообще-то убийцу уже поймали, он такой же белый, как и вы, — ответил Говард.

Гибель Кеннеди перевернула судьбы миллионов, но для Бака Куинна главным событием в жизни стало избрание первого черного президента Северной Родезии в 1964 году. В том же году Северную Родезию переименовали в Замбию, а Куинн начал подумывать о переезде в Южную Родезию, чтобы предотвратить там подобные безобразия.

Вскоре после избрания президента Каунды[8] в гости к Уиллу пришел Мэтью Куинн с пластмассовой гранатой и двумя патронташами крест-накрест, по-разбойничьи. Уилл попросил дать их поносить, но Мэтью не спешил.

— Обещаешь драться за белых? — спросил Мэтью.

Уилл кивнул.

— До последней капли крови?

Джулия увидела, как Уилл разгуливает по саду, а сзади волочатся патронташи. И пришла в ужас: неужели все хорошее, чему она учит сына, тотчас забывается, стоит ему поиграть с соседскими детьми?

Говард был доволен, что Джулию одолели сомнения насчет Альбо.

— Вот почему надо уезжать в Англию, — настаивал он. — Все-таки англичане — народ цивилизованный, просвещенный. Как писал Шекспир… — Говард осекся, виновато улыбнулся. — Как он писал, родная?

— «Счастливейшего племени отчизна, — подсказала Джулия, — сей мир особый, дивный сей алмаз в серебряной оправе океана».[9]

Англия — лучшего места для Ламентов нет! Ее историю преподают в каждой колониальной школе, ее обычаи — начиная от крутых яиц с гренками на завтрак и заканчивая вечерним чаепитием — распространились по всему земному шару. Быть британцем — тоже в своем роде религия, где в роли Папы — королева, а на алтаре — всем известные фирменные названия: «Тейт и Лайл», «Мармайт», «Фортнам и Мейсон», «Кросс и Блэкуэлл».[10]

Хоть Джулия и согласилась, что из Альбо надо уезжать, она сознавала, что каждый переезд влечет неминуемые потери. К примеру, Говард, узнав о похождениях Трикси, утратил часть доверия к Джулии. У него просто не укладывалось в голове, почему Джулия связалась с такой развратной женщиной, а Джулия не могла объяснить. Их роднили не только приемные сыновья и схожесть детских воспоминаний: Джулии казалось, будто они с Трикси обе гонятся за чем-то недостижимым, еще чуть-чуть — и удалось бы выразить это словами. После Альбо Говард и Джулия совсем охладели к колониальному обществу, а во время сборов в Англию затерялись кое-какие мелочи: серый плюшевый слон Маркуса, лупа, которой Джулиус в солнечные дни прожигал дыры в газетах, и лакированный китайский пенал Уилла. И пусть Джулия обещала возместить эти потери, одна утрата оказалась невосполнимой: с тех пор, куда бы они ни переезжали, Уилл везде чувствовал себя чужаком.

Они отправились поездом в Порт-Элизабет, почти за три тысячи миль. Уилл смотрел, как тень от паровоза мелькает среди ветхих лачуг, деревьев, скал и пастбищ, а кусочки угля отскакивают от оконного стекла, как черные градины. Близнецы всю дорогу орали и капризничали, лишь когда Говард развлекал их рассказами об истории Англии — убийство Стюартов, леденящие кровь подробности лондонской бубонной чумы, — Маркус и Джулиус сидели смирно. Поезд пожирал милю за милей. Пересекли водопад Виктория, миновали Матабелеленд и Булавайо, проехали через пустыни и буш со стадами импал, гну и зебр, через границу Южной Африки, через Питерсбург и Преторию в Порт-Элизабет, где Атлантический океан встречается с Индийским.

А там их ждала Роза.

Аудиенция

Волосы ее были туго стянуты, но Уилл узнал мамины непокорные локоны и веснушки на щеках, скрытые под слоем пудры. И глаза у Розы тоже были мамины — смелые, дерзкие, устремленные на Уилла в нетерпеливом ожидании. «Красивая», — подумал Уилл. Лишь один мелкий изъян портил ее красоту — голубая жилка на левом виске, от которой веяло холодом.

— Ну, Уилл, что надо сказать бабушке?

Услыхав такое приветствие, Уилл вытянулся по стойке «смирно».

— Здравствуйте! — отчеканил он.

Бабушка, по-видимому, осталась довольна. Но в ответ заговорила не с Уиллом, а с Джулией:

— И голос не наш, и черты лица не наши. Откуда этот мальчик?

— Из Родезии, — начал Уилл. — А еще жил в Южной Родезии, в Бахрейне и в Замбии. А завтра, — добавил он с гордостью, — еду в Англию!

— Гм… для твоих лет ты немало попутешествовал. — Роза с упреком глянула на Джулию. И улыбнулась Уиллу. — Твоим родителям, — продолжала она, — не сидится на месте.

При этих словах Уилл представил мельтешащих мышек или ящериц.

— Красиво у вас дома, — отважился он сказать.

— Воспитанный мальчик, — шепнула Роза Джулии. — А близнецов вы почему не привезли?

— Они вам весь дом перевернут вверх дном, — уверенно сказал Уилл.

— Какая разница, это не дом, а гостиница, — отвечала Роза.

— Им всего четыре, — объяснил Уилл. — А мне скоро девять.

— Да, — отозвалась Роза. — И вот тебе подарок ко дню рождения.

Роза ввела его в спальню с обитой плюшем кроватью, застеленной белым покрывалом в голубой цветочек. Все вокруг бело-голубое — и бабушка тоже. На комоде Уилл увидел фотографию женщины помоложе и узнал ту же холодную красоту.

Роза указала на сверток на кровати:

— Это тебе.

— Спасибо, — поблагодарил Уилл.

Что-то узкое, прямоугольное было завернуто в коричневую бумагу — судя по всему, не игрушка. Большинство детей чутьем угадывают разницу между игрушкой и серьезным подарком.

— Открывай, — подбодрила Роза, видя нерешительность Уилла.

В коробке оказалась писчая бумага цвета слоновой кости, с водяными знаками — изображением замка, — точно такие же конверты и серебряная шариковая ручка. Уилл оглянулся на мать, та посмотрела на него ласково, но с тревогой.

— Спасибо, бабушка, — поблагодарил Уилл.

— Будешь писать мне письма?

— Но я плохо пишу, — сказал Уилл.

— Будешь писать — научишься, — отозвалась Роза. — Хочу, чтобы ты рассказывал мне, как живешь, где бы ты ни был. Обещаешь?

Уилл кивнул:

— Обещаю.

Бог морей

Для ребенка путешествовать на океанском лайнере — все равно что быть запертым внутри грохочущего барабана: неумолчный гул двигателей, на каждом шагу ограды и решетки. Первая надпись, на которую падает взгляд, — «Вход воспрещен». «Виндзорский замок» — слишком царственное название для этой плавучей тюрьмы с трубами, покрытыми толстым слоем краски, с люками, заклепками и блестящими медными рычагами. Больше всего Уилл боялся стариков, сидевших бесконечными рядами на палубе, укутанных в одеяла, в темных очках, с бесстрастными лицами и намазанными белым кремом носами.

Однажды, когда Уилл со всех ног припустил мимо них, его схватила за плечи Джулия.

— Не смей бегать по палубе, — отчитывала она его, глядя сквозь солнечные очки-«лисички» и кривя алые губы. — Если поскользнешься и упадешь, кто-нибудь споткнется о тебя и сломает ногу, а то и вовсе угодишь в темную пучину. — Джулия имела в виду море — далеко внизу, рукой не достанешь; неспокойные просторы, которые вспарывал стальной нос корабля, оставляя пенный след, тянувшийся, словно шрам, через оба полушария.

— Больше не буду! — пообещал Уилл.

И Джулия выпустила его. По правде сказать, она больше волновалась за близнецов. Уилл обладал врожденной ловкостью, а его четырехлетние братцы пошли в нее — неуклюжие и вдобавок неосторожные. В первый же день плавания Джулиус рассадил губу о перила трапа, Маркус ободрал коленку о стальные ступени. А судовому врачу Джулия не очень-то доверяла: этот джентльмен за столом у капитана выпивал три бокала хереса перед основным блюдом (и еще четыре после). Сеть красных прожилок на щеках лишний раз подтверждала его склонность. Это еще не беда, умей он хотя бы пить, но, когда подали крем-брюле, он затянул песню — балладу об одноногой проститутке из Сингапура, — и у него заплетался язык.