Застой. Перестройка. Отстой - Евгений Степанов

– Завозишь и продаешь?! – обрадовался я.

Сережка засмеялся.

– Угоняю. Потом продаю. Машин сто уже на моем счету. Но, вообще, жить становится все тяжелее и тяжелее. Горбач и Эльциноид все, говнюки, испортили. Воровать стало намного труднее. Страна хорошо жила только при Лене. Воровали ВСЕ. Работал на птицефабрике – тащил птицу, на чаеразвесочной фабрике – выносил чай. В неограниченном количестве. Сейчас больше десяти кг хер вынесешь. А это разве деньги! Леня всем давал воровать. Настоящий был руководитель.

– Серега, а у тебя что, – замямлил я, еще отхлебнув для храбрости из кружки пивка, – не возникало проблем с милицией? Все так легко сходило с рук? Если ты сто машин угнал…

– Ну приключались, конечно, мелкие неприятности, – ответил Серега. – Взяли мы как-то с пацанами шестисотый “Мерс” у одного банкира. Позвонили ему: “Так, мол, и так: двенадцать “штук” – и вернем!” Но, понимаешь, посредники еще с нами работали. Цену накрутили до семнадцати “тонн”, пидоры. Короче, приехали мои орлы на “стрелку”. А их – хуяк, окружили. Всех повязали. Корешки мои, естественно, меня сдали. Я сидел в тот вечер дома, счастливый, комедию какую-то тупорылую, американскую смотрел. “Корешки” доложили по “мобиле”: мол, все о’ кей, Сергун, везем “капусту”. Через полчаса позвонили в дверь. Я, даун, дверь и открыл (инстинкт самосохранения не сработал). Ну и мне ручкой пистолета – в еблище. У меня кровища, на башке – рог. Наручники надели. И – в воронок. Посадили в одну камеру с бомжом. Заебал, козел. Вонища от него стояла хуже, чем в сортире. Дал я какому-то сержантику денег, послал за жрачкой. Он притащил, я похавал, начал кумекать – хули делать? Вызвали на допрос. Начальник “мусоров” спрашивает: “Твое, Сергей, дело – "Мерсюк"?” “Нет, – говорю, – начальник, не мое. Оклеветали”. “Ну, Сергей, – слышу в ответ, – смотри сюда. Даю тебе три часа, “Мерса” не подгонишь – я тебя лично из “ТТ” пристрелю”. И – лох – отпустил меня. Я и срулил. Никто даже не проследил за мной. На понтах меня хотели взять. Дома я, правда, с тех пор не появлялся. Может быть, я даже в розыске сейчас состою, хотя вряд ли, они на такую мелочь, как я, времечко свое драгоценное тратить не будут.

– Серега, а ведь ты в Афгане служил, – наконец, решил попросить я товарища. – Сможешь выступить у нас на вечере в музее?

– Да легко, – сказал Сережка. – А хули говорить?

– Я тебе напишу речь.

– Заметано, – протянул мне руку воин-интер-националист и похититель “Мерседесов”.

Потом мы еще попили пивка, Серега рассказывал, сколько девиц он перетрахал, какие кабаки посетил, что Игорь Кононов в очередном запое, работу прогуливает.

– Хоть бы ты с ним, Женек, поговорил, – заботливо заключил Сережка, – он тебя уважает.

Я пообещал позвонить Игорю.

Когда вернулся домой, решил сразу на машинке напечатать Сереге речь.

Я сел за письменный стол и за два часа написал текст, в котором говорилось о том, что вот, дескать, часто ругают молодых людей. Мол, панки они да металлисты. Но кто тогда спасал теплоход “Нахимов”? Молодые парни, новороссийские пограничники! Кто бросился в пекло Чернобыля?! Кто защищает апрельскую революцию в ДРА? Да все та же молодежь!

Я писал речь специально очень просто, понимая, что литературных слов мой друг знает немного, и ему трудновато будет держаться на публике.

…Сережка выступил блестяще. Ему долго аплодировали.

На планерке Галина Ивановна похвалила Наталью Семеновну за хороший вечер и особенно за “афганца”.

– Да, такого парня было непросто найти, – сказала Наташа.

Во время работы в музее я познакомился с рядом литературоведов, которые писали о Беднякове, а некоторые его даже редактировали. Вообще, по Москве довольно долго ходили слухи, что редакторы и писали за кормильца. Но это оказалось враньем – домыслы опроверг первый редактор Беднякова девяностолетний Марк Борисович Колосков…

С Марком Борисовичем, конечно, было не просто, он не пропускал ни одного музейного заседания, всегда рвался выступать, но все путал, нашего кормильца Колю Беднякова иногда называл Сашкой Фадеевым, меня – Виталием Оттовичем, Галину Ивановну – Натальей Семеновной, но одно твердил последовательно и упрямо – все книги Бедняков написал сам, а мы, редакторы издательства “Молодая гвардия”, ему только помогали, немножко корректируя.

Еще в музей заходил замечательный литературный критик Лев Александрович Иванов, который написал множество книг, в том числе, и монографию о Беднякове.

Мы со Львом Александровичем, когда он приходил в музей, общались. Точнее – я слушал его, задавал по своему обыкновению вопросы. У нас установились доверительные отношения.

…Как-то раз шли мы с ним Цветным бульваром в редакцию журнала “Дружба этносов”, к нему на работу. Он поделился со мной любопытной историей:

– Я был молод, говорил смелые речи. И сказал при случае Надежде Яковлевне Мандельштам: “Какой Сталин – подлец. Сколько людей загубил!”

– Сталин не подлец, – ответила вдова гениального, погибшего в лагере поэта. – Люди загубили себя сами.

– И я призадумался над емкой, глубокой фразой Надежды Яковлевны, – вздохнул Лев Александрович, – а в самом деле, кто же убивал, кто “стучал” на ближнего своего, кто издевался над заключенными? Разве не мы сами? Так почему же мы всю вину сваливаем на одного человека?

– Бедняков, кстати, – продолжил Иванов, – ни на кого не стучал, никаких привилегий себе не просил, даже в Москву, в эту роскошную квартиру на улице Горького, переезжать не хотел – ему было неловко.

Потом мы еще беседовали с Ивановым о первых годах революции, эпохе, когда жил и работал Бедняков.

– Удивительное дело, – говорил Лев Александрович, – среди видных государственных руководителей, начальников карательных органов первых лет Советской власти практически не было русских. Даже Ежов оказался другой национальности. Мордвином.

– Как вы думаете, почему? – спросил я.

– Видите ли, Женя, – ответил мудрый критик, – когда в деревне отрубают голову петуху, то приглашают это сделать кого-то со стороны… Своему – не под силу…

– Это хорошо, что наступила Перестройка, – вернулся ко дню сегодняшнему Лев Александрович, – я теперь могу спокойно писать о Беднякове – раньше все было под запретом. Власти принуждали наводить хрестоматийный глянец на певца революции, меня даже в музей не пускали… А сейчас я здесь почетный гость. Вам повезло – вы пришли в правильное время.

Особый разговор – музейные планерки. Там постоянно обсуждали план-карты сотрудников, строили немыслимые прожекты относительно тотальной популяризации Николая Алексеевича Беднякова, обсуждали вопросы международной политики (политинформацию обычно проводила Людочка Стаева).

…Активнее других на планерке выступала Ирина Филипповна Воробьева, старая партийная волчица, бывшая активная деятельница Моссовета, страстный оратор и убежденный марксист-ленинец. Партия посылала ее, своего номенклатурного проверенного работника, на всевозможные участки социалистического строительства, но… Когда Ирина Филипповна (за глаза музейщики ее называли Ирой) руководила зоопарком, то передохли все несчастные, не привыкшие к советской диете крокодилы и симпатяги бегемотики, а мартышки, как шутил Шульц, спасались от холодов на станции метро “Баррикадная”. Удавы же просто-напросто объявили бойкот, как шутил тот же Шульц, и перестали размножаться. В итоге зоопарк не выполнил план. Иру заставляли размножать удавов и других зверушек. Но она не могла. А партия раз приказывает, значит, приказ надо выполнять – и тут уже не до шуток. Иру наказали, объявили выговор и немножко понизили. Поставили руководить московской культурой. Но и тут дело не заладилось. Многие отвратные столичные поэты, прозаики, драматурги, мать их за ногу, писали неправильно – не в стиле “социалистического реализма”. И опять Ире нашли замену и перевели на другую ответственную работу.

Словом, работала эта самоотверженная, стоическая женщина на сложных участках социалистического строительства. И перемещалась с каждым разом, как это ни странно, почти всегда вверх.

Ничего путного она в жизни сделать не могла. Но закалки была правильной. И партии ничего не оставалось, как назначать ее руководителем различных других отраслей и организаций.

В одно не прекрасное утро Иру все же ушли на пенсию. Исполнилось товарищу Воробьевой ни много, ни мало, а все семьдесят годков. Впрочем, сама Ира чувствовала себя молодой. И даже позволила себе немного надуться на партию. Недаром говорят, пионеры и пенсионеры – близнецы-братья, точно гений и злодейство. Не работать Ира, конечно, не смогла, характер не тот. К тому же она очень любила своего внука и не желала бросить его на произвол финансовой судьбы. Внук больше всего на свете уважал денежные знаки. А если б Ира не работала, то финансы начали бы петь романсы. Ведь она получала пенсию всего двести пятьдесят рублей…