Княжья русь - Александр Мазин

— Вышли все, — велел он.

Его люди хоть и без особой охоты, но покинули избу. Антиф вопросительно глянул на Славку. Тот кивнул, и Антиф вышел. Однако сам Славка остался. Его удержала Рогнеда.

— У меня под рукой пять сотен мечей, — напрямик заявил Устах. — Все — из гриди твоего батюшки. И вдвое больше стрелков-охотников. А ежели понадобится — еще столько же подниму.

— К чему ты это все говоришь, дядька Устах? — Рогнеда крепче сжала пальцы Славки.

— К тому, что одного лишь слова твоего довольно, чтобы выкинуть чужих из Полоцка. Городские ворота нам откроют, а из Детинца мы их в три дня вышибем.

— А дальше что?

— А дальше, Рогнедь Роговолтовна, будешь сама княжить. Хоть своим именем, хоть именем сына, как пожелаешь.

— Недолгим будет мое княжение, — заметила Рогнеда. — Как придет из Киева рать, так оно и закончится.

— Мешко, князь ляшский, помочь обещал, — сказал Устах. — Я с послами его говорил. Верю, что не обманет, мне сильный Киев не нужен.

— Я с его послами тоже говорила. Мне они тоже обещали немало. Например, мужа доброго из лехитских бояр.

«Вот это новость!» — подумал Славка.

— Со мной об этом речи не было, — нахмурился Усах. — И что ты сказала?

— Что я — жена великого князя Владимира. Зачем мне муж — боярин?

— Младшая жена, — напомнил Устах. — Да и ни к чему тебе замуж за лехита. Коли захочешь мужа — выберешь сама, — быстрый взгляд в сторону Славки, — того, кто тебе по сердцу. Полоцк — твоя вотчина. Ужель не хочешь убийце родичей твоих отмстить?

— Хочу, — согласилась Рогнеда, и глаза ее сверкнули. — И отмщу. В этом не сомневайся. Но не тем, что сделаю мой город кровавым призом в распре Владимира и Мешко. Полоцк — моя вотчина, Устах. И она достанется не какому-нибудь лехиту, а моему сыну. — Рогнеда встала. Поднялся и Устах.

— Хочешь мне послужить, воевода? — спросила княгиня.

— Смотря в чем, — уклонился от немедленного ответа Устах.

— Хочу, чтобы ты поехал со мной. Вместе с верными людьми. Хочу, чтобы ты там, в Киеве, стал моим воеводой.

— Владимир не согласится.

— Согласится, — уверенно заявила Рогнеда. — Добрые воины ему нужны. Да и отказать тебе он не посмеет. Ты ведь меня от разбойников спас, — княгиня холодно улыбнулась. — Многие ли из гридней Лунда тебя видели?

— Только Кведульв, кормчий. И нурман Хривла. Они у меня в отдельном порубе сидят.

— Кведульва и Хривлу убьешь, — спокойно сказала Рогнеда. — Людей Хривлы — тоже. Остальных можешь оставить. Бестолочи, от которых Лунд с удовольствием избавился. Даже если кто-то из них о чем-то догадается, их никто и слушать не станет. Хотя нет, кого-нибудь из этих тоже отправь к Морене. Не то могу спросить: почему викингов порубили, а неуклюжих отроков — нет.

Славка слушал свою милую с растущим удивлением. Такую Рогнеду, с легкостью распорядившуюся жизнями десятков людей (и не просто людей, а тех, с кем она делила пищу и кров), он еще не знал.

Однако Устах слушал Рогнеду очень внимательно и время от времени кивал.

— Добро, — одобрил воевода, когда княгиня закончила. — Остался лишь один вопрос: как быть с тобой, Богуслав Серегеич? Поклянешься ли ты своим Христом, что подтвердишь все, что мы скажем?

— Нет! — отрезал Славка.

Он был оскорблен.

— Тогда…

— Он не выдаст, дядька Устах! — перебила Рогнеда. — Перуном и Волохом клянусь тебе: не выдаст!

— Ну если Волохом… — Длинные усы воеводы приподняла усмешка. — Вот и хорошо. Убивать бы я тебя не стал, — сообщил он Богуславу. — Но и сажать в поруб сына лучшего друга не очень-то хотелось. А что с твоим риднем чернявым? Кто за него поручится?

— Я! Я! — Одновременно заявили Славка и Рогнеда, переглянулись и засмеялись.

— Ну раз вам так весело, то пускай живет, — проворчал Устах. — Вот и порешили. Тебе, княгиня, где постелить: внизу или наверху, на сеновале.

— Наверху, — не раздумывая, ответила Рогнеда, — ему, — кивок в сторону Славки, — тоже. Стеречь меня будет.

— Устерег козел капусту… — пробурчал Устах себе од нос и подмигнул Славке. — Что еще велишь, пресветлая княгиня?

— Кормилицу найди для Изяслава. У меня… — Рогнеда смущенно опустила взгляд, — Молоко что-то пропало. Мывка ему тюрю на козьем сделала, но кушал плохо.

— Найдем кормилицу, — успокоил Устах. — Не печалься, княгиня. Иные княжьи дети сроду материнского молока не пробовали, а какими удальцами выросли.

— А если б я согласилась Полоцк принять, ты б со мной остался? — спросила Рогнеда, уютно устроившись на Славкином плече.

— Нет, — не раздумывая, ответил Славка.

— Неужели отдал бы лехитскому пану? Вот, значит, как ты меня любишь!

— У меня, Рогнедушка, в Киеве родня. Что б тогда с ними было? Да и Владимиру я присягал. Я ж не предатель.

— А со мной любиться — это как?

— А этого в моей клятве не было, — усмехнулся Славка. — От моей ласки у князя не убудет. А я не евнух ромейский, чтобы княжьих жен пасти. А вот Полоцк против него поднять — это уже измена.

— Значит, бросил бы меня?

— Почему бросил? Отговорил бы. Да ты ведь и сама всё правильно рассудила. Не может ныне Полоцк сам по себе стоять. А под лехитов идти — дело гиблое. Они нынче веру христианскую от латинян приняли. Значит, принесут и в Полоцк веру Христову.

— А что ж в этом плохого? — удивилась Рогнеда. — Ты же сам — христианин.

— Наша вера — от Булгарского царства, — сказал Славка. — Мы по-другому веруем. На своем языке и по собственному обычаю. А латиняне крестят огнем и железом. А кто не хочет, того убивают. Слыхал я: в землях червенских лехиты всех родовых вождей побили, а волохов пожгли.

— Тебе что до того? — пожала плечиками Рогнеда. — Ты же сам христианин. Радоваться должен.

— А вот не радуюсь, — буркнул Славка. — Не по-христиански это. Иисус милосерден. Даже в Царьграде это понимают.

— Тогда латиняне их побьют, — уверенно сказала Рогнеда. — Суровые мягких сердцем живо примучат и дань платить заставят.

— Глупости говоришь, — фыркнул Славка. — Хотел бы я глянуть на того, кто заставит платить дань меня!

— Думаешь, ты милосерден?

— А то нет! Когда я зазря кровь проливал? Только если иначе нельзя.

— Это, ладо мой, не милосердие, — заявила Рогнеда. — Вот когда ты, вместо того чтобы глотку врагу перерезать, меч свой ему отдашь да на коленки станешь, вот тогда, значит, ты и есть истинный христианин.

— Это кто тебе такую глупость сказал? — удивился Славка.

— Гостил как-то у отца в тереме ромейский жрец. Вот и сказал. Красно говорил, занимательно… Отец его за красноречие и приветил.

— А что с ним дальше было?

— Пришлось продать. Он, дурачок, начал смердов от старых богов отводить. Сварги отцу пожаловались. Жаль. Он смешной был. Языку ромейскому меня с братьями учить взялся…

— Хочешь, я тебя научу? — предложил Славка.

— Зачем? У Владимира, чай, толмачей хватает. Ты лучше меня саблей рубить научи.

— Хочешь сказать, что у киевского князя воев мало? Обойдешься. А вот Изяслава — научу. Обещаю.

Главатринадцатая

Рубеж Дикого Поля

КНЯЗЬ-ВОЕВОДА УЛИЧСКИЙ АРТЁМ

Две конные сотни личной гриди князь-воеводы рысью выехали на взгорок. Здесь стоял черный идол уличского бога.

У полян этакий бог звался Сварогом. У уличей — по- другому, но Артёму было наплевать, как зовут своих идолов его данники-смерды. Если им угодно поклоняться куску дерева — их воля. От печенежских стрел черная деревяха их точно не оборонит. А это темное пятно по ту сторону реки, как будто бы неторопливо ползущее по золотистому травяному морю ничейного Дикого Поля, несомненно печенеги. И не нужно быть ведуном, чтобы понять: копченые намерены переправиться через реку.

Если этому не помешать, то щедрую землю, которую хмуро озирает черный идол с помазанными старой кровью растрескавшимися губами, ждет участь поистине ужасная. Разор, смерть и то, что похуже смерти. Допустить такое никак нельзя. Ведь всё, что по эту сторону реки, — его, Артёма. Отошло к нему вместе с городом Уличем.

Щедрый подарок, который помог Артёму смириться с нелюбимой женой Доброславой.

Впрочем, худого о Свенельдовой внучке Артём и сам не сказал бы, и кому другому бы не позволил. Не то чтобы очень пригожа Доброслава, но и не дурна. Мужу послушна, по хозяйству умела. А что не сам выбирал, так и по обычаю жену сыну родичи выбирают.

Где-нибудь у франков доставшийся Артёму кус уличской земли тянул не менее чем на графство. Однако Артёму он поначалу не принес даже княжеского достоинства. Его Свенельд оставил себе. Вернее, своему внуку Мстише. Заложил новый град Мстиславль и перенес стол туда. Так что пришлось бы Артёму кланяться данью Свенельдову внуку, если бы не вмешался великий князь Владимир: пожаловал воеводство уличское и власть над всеми окрестными землями — своим именем. И впрямь: не старому же Свенельду или малолетнему Мстише Лютовичу оборонять от степняков порубежье?

По справедливости поступил великий князь. Однако в Киеве знающие люди говорили: боярин Серегей в долгу не остался. Взял у Владимира всю оброчную рухлядь, что будущей весной в Царьград повезут. Взял за ту цену, по которой ромей по договору выкупали русские меха. И заплатил сразу. Считай, бесприбыльно. Люди знающие говорили, что эта цена многажды меньше той, по которой будут торговать русскими мехами сами ромей. Однако люди по-настоящему знающие (и потому помалкивающие) ведали, что не станет боярин Серегей отдавать рухлядь за предписанную Уложением цену. Потому что говорилось в сем Уложении о купцах-русах, то есть — чужеземцах. А боярин киевский Серегей, приезжая в Константинополь, не в особом, для иноземцев построенном, подворье жил (откуда и выходить было можно лишь в сопровождении соглядатая-толмача), а в собственном доме, что стоит на лучшем месте неподалеку от кесарева дворца.