Живи! - Артем Белоглазов

— А если, Серж, я скажу тебе, что вовсе не легенда?

— Может, ты и героя, и сына его знаешь? — смеется Серж, подмигивая малышне. Дети сидят тихо, с раскрытыми ртами, ловят каждый звук. Им интересно и немного жутковато. За окном посвистывает ветер, размазываются по стеклу жирные, истекающие черным маслом тени. Где-то приглушенно ворчит гром: возможно, это герой легенды путешествует по мирам в поисках своего младшего сына.

— Пожалуй, что знаю. — Жоржи с задумчивым видом разглядывает потолок.

Кто-то из детей, услышав такое чудо, шумно вздыхает: одно дело, послушать байку, полученную из третьих рук, другое — находиться рядом с человеком, который сам был свидетелем рождения легенды, к которому можно даже прикоснуться, хоть и страшновато это теперь, после того, что он рассказал.

— И кто же он? — спрашивает Серж, всё еще улыбаясь.

Жоржи наклоняет голову:

— Я не знаю, как его зовут, но сына героя звали Алексом…

— Наш Алекс? — растерявшись, уточняет Серж.

— Да.

Лицо у Сержа вытягивается. Томах замирает в кресле, вцепившись в подлокотники. Все молчат, всем становится как-то неловко. С некоторых пор — да что там! уже года два — Алекса здесь не любят и опасаются, как подданные своего президента-диктатора. О, конечно, подданные выполняют указы и распоряжения, но никогда не выйдут добровольно на праздничную демонстрацию с букетами цветов, флагами, транспарантами и воздушными шариками. Алекс подрастерял былое уважение взрослых, его боятся дети; только Йозеф ладит с Алексом, только Йозефу Алекс доверяет во всём. Поэтому на Йозефа тоже косятся, странный он человек. Хозяйственный, это верно, но слишком уж рачительный. Жену себе так и не завел, с ребятишками неласков, всё у него под учетом и под контролем, и мысли сплошь приземленно-прагматичные — о коровах да урожае.

К указаниям Йозефа прислушиваются: дело свое он знает, но недолюбливают. Пожалуй, никто не будет сожалеть о плешивом «завхозе», если тот, нечаянно оступившись, упадет с каменной дорожки и обернется роем пчел или стайкой рыжих муравьев. Сокрушаться об Алексе тем более не станут.

Однако Алекс — друг Жоржи, он был с Жоржи и Кори с самого начала. Поэтому люди в комнате слегка смущены. В их представлении Алекс никак не вяжется с сыном героя легенды.

— Точно? Ты не ошибся? — упорствует Серж.

— Что?! — вдруг раздается сверху, где никто уже не играет в карты, но Кори не спит, прислушивается. Его голос отчасти снимает напряжение, повисшее в воздухе. Томах неуверенно улыбается, замершие было дети начинают шевелиться, перешептываться, несмело хихикать. Кто-то произносит писклявым голоском: «Дядя Алекс плохой» — и тут же умолкает, испуганно шуршит в темноте, прячась за тумбочкой. И вновь наступает тишина. Жоржи с серьезным видом изучает потолок, будто пытаясь найти на нем решение всех проблем.

— Алекс не плохой, — говорит он негромко. — Просто ему сложно. Он… импульсивный. Хочет помочь всем нам, одолеть чужака, но у него ничего не выходит… вот он и злится. Оттого и кажется таким угрюмым. Но у него всё получится. Алекс снова станет самим собой, добрым и отзывчивым. Думаю, это обязательно случится, пусть и не скоро. И он никогда не будет печальным, таким печальным, каким стал когда-то его отец.

— Алекс — добрый и отзывчивый? — удивляется Серж. — Жоржи, ты бредишь.

Жоржи не отвечает, встает и, не попрощавшись, уходит.

Томах и Ярик с укоризной смотрят на Сержа. Тот, насупившись, уставился в пол. Сегодняшний вечер что-то не заладился.

— Что?! — кричит сверху Кори и жалуется: — Сначала спать не давали, а теперь замолчали. А вдруг с вами случилось чего? Хоть голос подайте, злыдни! Вы там живы?

Люди в комнате смеются — но в смехе нет веселья, он вымученный, неправильный — и без лишних слов расходятся по кроватям и лежакам.

Первая глава с сомнениями и вопросами

Живи, народ Лайф-сити!

Я просыпаюсь от того, что ворон, сидящий на ветке напротив распахнутого настежь окна, кричит: пеар-р! пеа-ар-р! Странно, никогда не слышал, чтобы птицы так кричали. Впрочем, и за столом я никогда не дремал. А то воронье карканье, что иногда пугает меня во сне… нет, оно другое. Зябко повожу плечами и, проморгавшись, смотрю на восходящее солнце, заплутавшее в переплетении веток и темно-зеленой листвы. Кроны деревьев волнуются, шумят, по ним, как по водной глади, бегут солнечные блики. К окну подходит Ирка, загораживает его. Одетая, причесанная, она стоит, уперев руки в бока, и с брезгливостью взирает на меня.

— Чего? — вяло откликаюсь на ее брезгливость.

— Ты на работу собираешься или как? — спрашивает она.

— Сегодня рабочий день?

— Я тебе удивляюсь, Влад. Совсем опустился! Ты на себя в зеркало хоть смотрел? Медведь! Ты когда брился в последний раз? И ты еще хочешь помогать больным?! Тоже мне, дохтур!

— Ворон за окном кричал «пеар», — говорю, чтоб сменить тему. Внутри всё холодеет: я должен лечить людей? Так они знают, что я — целитель? Но почему тогда не гонят? Неужели за прошедшее время нравы так сильно изменились? Что ж, вполне возможно. Люди осознали, что выгоднее дружить с целителями, а не гнать их.

— Неправильно он кричал, правильно будет «пиар». Я знаю, что такое «пиар», ведь это я сделала из тебя известного доктора. Ну, что смотришь? Бегом переодеваться! Побреешься вечером, так уж и быть.

Послушно встаю и бреду в спальню.

Ирка, одарив меня на прощание поцелуем в щеку, спрыгивает на тарзанке на соседнюю, нижнюю улицу. Встав перед дверьми нашего дома, я тупо разглядываю окрестности. Руку оттягивает потрепанный медицинский чемоданчик, обитый свиной кожей. На всякий случай я запихнул в него и тетрадь наблюдений — вдруг там всё же что-то толковое найдется.

После завтрака и — наконец-то! — посещения туалета, настроение у меня более чем благодушное. Итак, в первую очередь, надо выяснить, куда идти, где находится мой приемный кабинет. Но не спрашивать же у людей, которые снуют по мосткам, не обращая на меня внимания? Пытаюсь вспомнить, да память сегодняшним утром объявила мне бойкот. Припоминаю только свое вчерашнее решение вернуться в Беличи, но бежать сломя голову, не имея средств к существованию, тоже не дело.

Наугад бреду по мосткам — прыгать на тарзанке как Ирка отчего-то боязно. Всё это очень странно: ведь, наверное, я прыгал раньше? Или, возможно, лазал по лестницам? Черт его знает, но тарзанка меня сейчас отнюдь не прельщает. Конечно, если приноровиться — буду скакать не хуже мартышки, для неподготовленного же человека такой способ передвижения опасен. Сорваться ничего не стоит — упасть и превратиться в красивую мертвую зверушку, в птичку или стайку бабочек. С интересом думаю о том, в кого я превращусь, когда ступлю на землю-ловушку. Марийка обернулась горлицей, ну а я? Кем стану я? Филином, потому что умный? Голубем с сизым оперением, как сестра? Или вовсе неведомым сказочным зверем, наподобие василиска — я же целитель, не такой, как все, необычный. Мне любопытно — а умирают ли целители вообще? Не от чьей-то руки или сами по себе, а от игры. Кто их видел, мертвых целителей? Кроме охотников, тех, кто выслеживает и уничтожает «слуг чужака», — никто. Но охотники убивают привычным способом — расстреливают, вешают или сжигают в назидание остальным, но не скидывают на землю. Неужели какое-то суеверие, замешанное на страхе? Раз целители не совсем люди, то обязательно должны превратиться во что-то диковинное? Жуткое? Или вообще… ничего с ними не произойдет? Проверить можно. Но что-то не хочется.

Человек не может обладать сверхспособностями, а если и обладает, то он не человек уже. Кто-то другой. Вот, например, Христос, его называли богочеловеком, он творил чудеса: лечил людей, воскрешал мертвых, ходил по воде, и та не расступалась под его ногами. Вода — та же разверзшаяся бездна, мы передвигаемся по ней на лодках и на плотах… теперь и земля такая. Я невольно сравниваю себя с Иисусом, мысль дурацкая, но часть признаков совпадает — могу лечить, воскрешать (пусть это случилось единожды, но никаких сомнений в том, что Марийка умерла, а я оживил ее, нет), отличаюсь от прочих. Стоп — возражаю себе, Мессия был один, целителей много, он пришел на землю, чтобы спасти людей, искупить их грехи. Я — неверующий.

Благодаря Иисусу зародилась новая вера, нашептывает голос из подсознания. Он не жаловал иудейские храмы, говорил, что они изжили себя, что нужно верить, а не слепо поклоняться Богу. По коже бежит холодок, мне зябко. Скорее отбросить эти мысли прочь, отринуть и больше не возвращаться к ним. Ну а другие целители, задумывались ли они над этим вопросом? — снова нашептывает подсознание. Наверняка да. Искушение объявить себя сыном Божиим велико, это, прежде всего — Власть. Власть! Понимаешь? Неограниченная власть для того, кто однажды сделает это; под его знамена соберутся тысячи фанатиков, их число станет умножаться с каждым днем. А когда победоносная армия пройдет по долам и весям, когда к ней примкнут миллионы…