Корабль дураков - Грегори Нормингтон

С капера спускают весельные лодки. Безумная Грета стоит прямая, как палка, на носу первой лодки из этой армады, плывущей к берегу. У нее за спиной верный «Барыш» идет ко дну. Ветер запутался в раздутых парусах. И вот уже из морской пены торчит только нос корабля, подобный клюву гигантской птицы, но вскоре пучина заглатывает и его.

А теперь, господа хорошие, пожалуйте вместе со мной (образно выражаясь) в толпу ражих женщин из армии Безумной Греты. Они идут плотной толпой, сметая все на своем пути: жуки и букашки, ящерицы и птицы – все втоптано в грязь.

Но смотрите (только поберегитесь!): ноздри у Греты раздулись. След взят. Она швыряет свою корзину и бежит сломя голову – бежит, как какой-нибудь древний кошмарный ящер, который есть оскорбление Творцу и Творению.

В хижине свинопаса на дальней окраине острова Белкула вдруг прекращает лить слезы. Как ее мать-кабаниха когда-то давно, она чует опасность и слышит лай разъяренной своры.

– Не выходи туда! – умоляет Колпачок, тщетно пытаясь ее удержать. – Я не знаю, что там происходит, но нам в это лучше не ввязываться!

Но Белкула не слушает мудрых советов, она бежит к северному утесу, откуда ей хорошо видна армия, осадившая остров. В первый раз видит Белкула врага: эту черную тень, что простиралась над нашим рассказом уже столько времени. Страшное зрелище, тошнотворное – как нашествие паразитов, заражающих все вокруг. Далборгскому аббатству не устоять перед этим натиском. Перепуганные монашки выстроились на стене, их усердные молитвы к Всевышнему почти заглушают рев Греты, читающей ультиматум:

– Вы должны сдать мне девицу Белкулу, каковая Белкула является собственностью моего нанимателя. Будете защищать ее – все умрете, отдадите добром – останетесь живы.

И это отнюдь не пустая угроза. Женщины Греты уже осаждают стены монастыря со штопальными иглами вместо крюков. Белкула на вершине утеса подносит ко рту сложенные ладони. И прежде чем Колпачок успевает ее остановить, она кричит…

Каждый рассказ – как стеклянный колокольчик, оброненный на камни. Он заключает в себе целый мир, а что происходит снаружи – того мы не знаем. Планеты кружатся, истории начинаются и заканчиваются, но мы этого не замечаем; много чего происходит без нашего непосредственного участия, и если мы этого не видим – или не хотим видеть, – вовсе не значит, что этого не было или не будет. Так что давайте на время покинем Далборг, ибо мы с вами совсем забыли о людях, оставшихся дома.

Для Питера Сивухи и Освольта ван Тошнилы настали не лучшие времена, ибо слухи об их чудовищной сделке распространились по всей округе; жертвы безумства Безумной Греты из разоренных деревень и даже из самого Патерсхола идут решительным маршем на юг, дабы призвать виновных к ответу.

Питер Сивуха просыпается от громких криков. Он бросается к окну, даже не сняв ночной колпак. Дом сотрясается так, что со стен сыплется штукатурка. Пылинки пляшут в косых лучах солнца.

– Господи Боже, спаси меня!

Охваченный паникой, он лихорадочно роется в сундуке у себя в кабинете, но там нет ни оружия, ни денег на подкуп – только толстая пачка картинок весьма непотребного свойства. Даже не взглянув на прощание на изображения своей невесты (приобретенные у бродячих торговцев), он пихает их в печку. Так его и находят – с голым задом, склонившимся перед топкой, где еле тлеет огонь. Он брыкается и истошно вопит, но его хватают под белы ручки и выводят во двор.

А другая толпа, числом в несколько сотен, осаждает тем временем дом ван Тошнилы. Сразу же осознав всю серьезность своего незавидного положения, престарелый купец времени даром не тратит. Схватив золото и драгоценности, он поднимает ковер, под которым скрыт люк. Этот потайной ход открывается весьма хитроумным приспособлением: чтобы его открыть, надо дернуть за член мраморного херувима. Но едва он берется за эту штуковину, толпа разъяренных мстителей врывается в комнату и застает почтенного торговца в такой интересной позе. Купец даже не успевает крикнуть. Но, вкусив первой крови, толпа жаждет еще: даже ни в чем не повинные поварята и слуги падают жертвами ее неуемной ярости. Дом ван Тошнилы разграблен: не осталось ни золота, ни дорогой итальянской мебели, ни роскошных ковров – все забрали мятежники в качестве компенсации.

В доме Питера Сивухи поживиться особенно нечем. Он жил экономно и скромно; из слуг была только кухарка – старая карга, которая умерла от испуга, прежде чем к ней подступились с намерениями позабавиться всласть. Так что ярость толпы переключилась на книги. Никчемные горы бумаги: бесценные рукописи просветительского содержания, первые издания с авторскими исправлениями, редкие книги из Константинополя – все было разорвано в клочья. Несколько книг толпа унесла с собой, решив, что им можно найти применение. «Этика» Аристотеля, например, пошла на растопку, Эпикур пригодился, чтобы им подтираться, а Платон – яблоки заворачивать.

Я употребила здесь время прошедшее, потому что все быстро закончилось – буквально за считанные секунды Питера Сивуху и деда Белкулы выволокли на улицу и повесили на ветвях дуба. Так они и висели, стукаясь головами и таращась друг на друга мертвыми выпученными глазами. Потом налетел сильный ветер, и выпуклое брюхо Освольта врезалось во впалый живот Питера. Трупы как будто дрались, выясняя, кто виноват больше, а толпа, учинившая самосуд, завороженно наблюдала за ними.

– Идите сюда! Я здесь!

Колпачок хватает Белкулу за ноги, уткнувшись лицом в землю, где бы он спрятался, если бы мог, в темноте – чтобы только не видеть такого безумного героизма. Белкула пытается прыгать на месте, привлекая внимание Безумной Греты. Она вся извивается, как червяк на крючке рыболова. Она трясет головой, распустив свои роскошные косы. И она добивается своего! Представьте стаю ворон, что слетелись попировать на костях. Бросьте им свежего мяса и посмотрите, что будет. Безумная Грета, охваченная жаждой денег, шипит, как змея, и взбирается на эскарп.

– Святый Боже, – молится Колпачок, – давай заключим сделку. Ты явишь чудо, а я поверю, что Ты существуешь.

Громовой голос Безумной Греты перекрывает истовые молитвы монашек:

– Развернуть сеть! Поймаем ее, как жаворонка, и уж подрежем ей крылышки.

Безумные бабы из войска Безумной Греты проворно разворачивают сеть, утяжеленную по краям грузилами. Они подступают к Белкуле. Бежать ей некуда. Ввиду грозящего плена она поднимает с земли Колпачка и целует его в быстро-быстро моргающие глаза. Ее дыхание – горячее, сладкое, чувственное. Потом она аккуратно кладет его на траву, нагибается и задирает юбку, явив врагу голую задницу, нежную, будто персик. Подобное оскорбление – тем более неожиданное, если учесть обстоятельства, – смущает Гретиных женщин, чей боевой дух как-то разом поник. И только страх перед яростью предводительницы подгоняет их вперед.

И вдруг – слишком проворно и быстро, чтобы кто-нибудь смог вмешаться, – Белкула оправляет юбку и бросается вниз со скалы. Она падает молча и, даже ударившись о поверхность воды, не издает ни звука. Молитвы монахинь обращаются скорбным воем, трижды по два десятка голосов надрываются от отчаяния.

Добыча вновь ускользает, и разъяренная Грета ничтоже сумняшеся шагает в пропасть. Она своего не упустит. Ее оголтелое воинство отправляется следом за ней: жалобно блея и изрыгая проклятия, женщины бросаются вниз со скалы. Все как одна.

(Относительно данного феномена Аристотель писал в томе 12 своей «Истории животных», что кавказский волчий сурок – самый свирепый и самый жестокий из грызунов – в погоне за добычей может броситься сломя голову вниз с обрыва и разбиться о камни насмерть. Каждому ясно, что, подобно василискам и единорогам, кавказские волчьи сурки давно вымерли, пали жертвой своего безоглядного аппетита. То же самое верно и для Безумной Греты, дурная слава которой пережила ее самое. Мораль в данном случае очевидна.)

И что у нас остается, любезные господа? Колпачок, застывший на четвереньках у края обрыва. В скорби и восхищении глядит он на пену прибоя далеко-далеко внизу. Равнодушное море поглотило обильное угощение, оставаясь спокойным и безучастным. На поверхности плавает только несколько лоскутов материи да оловянное блюдо – вот все, что осталось от нашей Белкулы и ее рьяных преследовательниц.

Колпачок все еще смотрит на море, почти завороженный пережитым потрясением, когда аббатиса Хильдегард подходит к нему и тихонько садится рядом. Она кладет руку ему на плечо (сие утешение нужно не Колпачку, оно нужно самой аббатисе). И Колпачок наблюдает – равнодушный, как море, – за толчеей черно-белых монахинь, что читают молитвы над синей водой.