Месть Танатоса - Михель Гавен

— Не здесь, — она мягко повернула его в другую сторону. — Вот здесь. Окно — здесь. И глицинии — здесь. Они действительно чудесно пахнут. Садись. Мы приготовили тебе кресло у окна. Здесь тебе будет удобно, — она взяла из рук летчика костыль, помогла ему сесть в кресло. В соседней комнате заплакал ребенок, его пора было кормить.

— Ребенок… Где это ребенок? — Этьен повернул голову в сторону окна.

— Он здесь, в соседней комнате, — призналась тихо Маренн, — Это мой сын.

— Твой сын? — по тому, как побелели от боли его скрюченные пальцы, сжавшие подлокотники кресла, она поняла, что ему неприятно это слышать. Она подошла сзади, обняла его за плечи и прижалась щекой к его жестким, обожженным волосам.

— Теперь мы снова вместе, Этьен, — прошептала она. — И нам ничего теперь не страшно. Мы будем помогать друг другу, ведь у нас обоих, кроме нас двоих, никого на свете не осталось.

— А где же тот английский офицер? — Этьен поднял руку, стараясь найти ее ладонь. — Это он отец твоего ребенка?

— Да, — Маренн сама вложила свою руку в его обожженные пальцы, — он недавно умер от ран…

— А где же Маршал?

Маренн промолчала.

— Где твой отец, Мари? Я слышал, он принимал парад в Париже…

— У меня нет больше отца, — ответила она сдержанно и выдернула руку. — Мне нужно покормить сына. Отдыхай.

Пока она кормила Штефана в соседней комнате, старуха Гранж принесла Этьену обед. Но он отказался от еды.

— Почему ты не ешь? — Вернувшись, Маренн обняла его за плечи, с тревогой заглядывая в лицо. Но неподвижно застывшая маска не выражала ничего, кроме впечатанных в нее ожогами и шрамами боли и страдания.

— Я не хочу есть, — она едва различила его ответ по губам.

— Как ты себя чувствуешь? — наивный вопрос…

— Хорошо, — ответил он и вдруг предложил: — Быть может, мы погуляем, Мари?

— Погуляем? — она искренне удивилась.

— Да, как когда-то в детстве. Я очень скучал в госпитале по родным местам. Как жаль, что я не могу их увидеть.

— Но ты можешь почувствовать, ощутить аромат деревьев № трав, — подхватила она с надеждой. — Идем. Идем. Опирайся на мою руку.

Они снова прошли по деревне. На них снова смотрели из окон, выходили из домов, снова тайком вытирали слезы. Матильда вновь появилась на пороге дома, когда они проходили мимо, потом вышла на крыльцо. Но Этьен не спросил про нее. И Маренн не стала ему ничего говорить.

Они вышли в поле, прошли без дороги по траве к одинокому дубу над рекой, где когда-то расстались четыре года назад на заре своей юности и любви. Четыре года… Как они изменили все! Казалось, над деревом тоже пронеслась война. Его крона была срезана молнией, столетний ствол был расщеплен, ветви обуглились — на них давно уже не появлялось листьев. Трава вокруг пожелтела и пожухла.

Маренн почувствовала, как слезы сами подступают к глазам, когда она увидела эти обгоревшие останки своего детства. Но Этьен не видел ничего. Он вдыхал душистый летний воздух, напоенный цветами, ловил каждое дуновение ветерка с реки и по этим запахам и ароматам узнавал свой родной край. Маренн наклонилась, сорвала веточку вербены и протянула ему.

Он глубоко вдохнул ее запах и… остановился. Он тоже понял, куда они пришли. Маренн положила ребенка на траву. Штефан вел себя очень спокойно, совсем не плакал. «Какой ты у меня молодец, — подумала Маренн, — знаешь, как трудно сейчас твоей маме…» Потом она помогла сесть Этьену, и сама опустилась на колени рядом с ним.

— Мари, — Этьен протянул руку и легко коснулся ее волос. Маренн прижала его ладонь к своей щеке.

— Это я. Совсем седая стала твоя Мари теперь, — проговорила почти шепотом.

— Я любил тебя тогда, Мари, — признание его запоздало на четыре года.

— Теперь я это знаю, — Маренн наклонилась и поцеловала его в обезображенные губы.

— Мы не должны отчаиваться, Этьен, — прошептала она, не отводя лица. — Ведь все-таки мы остались живы.

— Живы… — он словно эхом повторил за ней.

Теплый южный ветер овевал их лица. Откинув волосы, Маренн, волнуясь, расстегнула пуговицы его мундира, потом сорвала с себя гимнастерку и прижалась обнаженной грудью, располневшей после родов, к его искореженной осколками железа груди. Он вздрогнул, какая-то живая искра пронеслась по его телу… Пронеслась и… потухла. Он отстранился.

— Все это бесполезно, Мари, — услышала она его голос. — Все кончено.

— Ничего не может быть кончено, пока мы живы, — воскликнула она, обнимая его голову. — Ведь жизнь не кончена, Этьен. Ведь я с тобой, — она взяла его руки и положила себе на плечи — они безвольно соскользнули вниз по ее обнаженной спине.

— Зачем, Мари? Я скоро умру, — простонал он.

— Нет, я не хочу! — Маренн вскрикнула, пытаясь перекричать завывание усилившегося ветра в ветвях. — Я не хочу, ты слышишь!

Ломались под ветром сучья, падала ей на волосы обугленная кора.

— Я не хочу! — кричала она, тряся его за плечи. — Ты слышишь! Я буду здесь, с тобой. Я никуда не уеду. Не надо, Этьен!!

— Мари, голубка… Что же тут поделаешь, Мари, — он еле слышно прохрипел, и ветер совсем заглушил его слова. По движению губ она поняла, что он сказал, и, не сдержав рыдания, приникла головой к его груди, обжигая слезами еще не зажившие шрамы.

Всю ночь она пролежала рядом с ним на постели, прижавшись щекой к его плечу. Он тихо лежал на спине, почти не шевелясь, глядя в потолок бессонными глазами. За окном стрекотали цикады, вязко-сладким ароматом благоухала глициния. Луна оранжевым фонарем повисла в черном бархате небес. Под ее мягким струящимся светом заливались в саду трелями соловьи. Ветер стих. Воцарилась тишина.

«Совсем как в детстве», — подумала тогда Маренн. Вдруг Этьен спросил ее:

— Что это за птицы поют, Мари?

— Это соловьи, Этьен, ты разве не помнишь? — она приподнялась на локте и обняла его обнаженный торс.

— Не помню, — тихо сказал он. — А что это стрекочет?

— Цикады…

— Тоже не помню. Я почти ничего не помню, Мари.

— А где мама?

— Мамы нет, — Маренн растерялась, — Она давно умерла.

— Умерла… — он снова замолчал. Маренн положила голову ему на грудь. Теперь она уже окончательно решила для себя, что никуда не поедет. Она не может оставить его здесь одного. Она будет лечить его, любить, она выдержит, — со временем станет легче. С улыбкой она заснула, прижимаясь лицом к его груди. Проснулась же она под утро от пронизывающего холода и не могла понять, что случилось.

Стояла душная южная ночь, ни дуновения ветерка не залетало в распахнутые окна, и все-таки было очень холодно. Она вдруг ощутила, как ледяные клещи охватывают ее с ног до головы — ее бил озноб, холодный пот страха струился по щекам. Рядом с кроватью в колыбельке, проснувшись, заплакал Штефан. Маренн поднялась с постели, подошла к сыну. Здесь уже не было холодно. Она почувствовала запах цветов, тепло ночи окутало ее, согревая. Укачав сына, она повернулась к Этьену. Он все так же лежал, неподвижно уставившись в потолок безжизненно-невидящими глазами. Маренн подошла к нему, взяла его за руку, и… тут же бросила. Ужас охватил ее — теперь она поняла, откуда шел этот могильный холод: холод шел от него.

Этьен был мертв. Он тихо умер ночью, не потревожив ее, не причинив ей ни малейшего беспокойства. Отпущенного ему войной времени хватило лишь на то, чтобы вернуться домой, попрощаться с Родиной, встретиться и попрощаться с ней, со своей любовью. Война снова забрала его к себе. Последняя ниточка, связывавшая Маренн с прошлым оборвалась. Теперь ей предстояла разлука с Родиной.

Ноги больше не держали ее. Грозя кому-то невидимому и немилосердному, Маренн со стоном упала на колени перед кроватью, уткнувшись лицом в матрас и прижимала к губам его безвольно повисшую холодную руку.

Наутро вместе со старухой Гранж они похоронили Этьена на сельском кладбище рядом с отцом. Его награды она сняла с кителя и отвезла в замок де Лиль-Адан. Там она положила их под стекло, где хранились рыцарские звезды и кресты ее предков. Глотая слезы, в последний раз она усыпала цветами вербены свежий холмик его могилы.

В тот же день вечером, забрав сына, Маренн уехала в Марсель, где на последние оставшиеся у нее деньги купила билет на пароход, отходивший в Нью-Йорк. Она расставалась с Францией, расставалась, как ей тогда казалось, навсегда, увозя с собой сына, свое одиночество и разбитое войной сердце.

Гром кованых сапог на плацу, разнесшийся в кристально-чистом воздухе осеннего утра, напомнил ей, что сейчас объявят подъем.

В воспоминаниях она не заметила, как пролетела ночь. Маренн приподнялась: «Надо поскорее разбудить Штефана и Джилл, чтобы они успели съесть шоколад», — мелькнуло у нее в голове.

Но сны по-прежнему не отпускали ее. И грохот сапог на плацу превращался в них в гром артиллерийской канонады. И юный лейтенант, недавний выпускник Сен-Сира, ученик ее отца, в смертельном бою под Верденом, попав в окружение со своим батальоном, единственный из офицеров, оставшийся в живых, в который уже раз июньским днем 1916 года отвергал все предложения о сдаче и до последнего патрона, до последнего штыка отражал все атаки германцев. «Франция умирает, но не сдается!» — когда-то лейтенант прочел об этом в книге, и брошенная столетие назад генералом де Траем фраза приобретала теперь для него свое исконное значение, равное выбору между жизнью и смертью. «Они не пройдут!» — лейтенант сделал свой выбор.