Про Клаву Иванову (сборник) - Владимир Чивилихин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Осада? – написал он. – Зачем вам это?»
– Мне – незачем, попятно дело. – Глухарь тяжело поднялся с кресла, он не хотел сидеть ниже Жердея. – Девку спасать надо.
«Она же никого не слушает! И почему такой эксперимент нельзя проделать после смены?»
– Это совсем не то!
«Жалко, все будет впустую. А работы уйма».
– Для человека ничего не жалко. И рабочие говорят, что не подведут. Ты не веришь им?
«Рабочим я верю, но категорически против вашей затеи».
– А мы – за.
«Кто?»
– Все. И старики тоже.
«Старики теперь за меня», – написал Жердей и засмеялся.
– Как сказать…
«Вы же ни за что не отвечаете, а у меня производство».
– Мы за все отвечаем, паря.
Глухарь стоял над ним горой, волновался, не понимал Жердея. А инженер опасался больше всего, как бы Глухарь не догадался, что Жердей чуточку трусит. Вот упрямый старик! Нет, это не было, конечно, упрямством, это было упорством. Только Глухарь замысливал очень уж необычное. Инженер сплетал и расплетал свои ноги, скрипел стулом, барабанил пальцами по пустому столу. Что бы такое посущественней возразить старику? Хотя придется, видно, согласиться с этой затеей. Жердей взял блокнот, подумал:
«А в парткоме нам шею не намылят?»
– Значит, ты просто боишься? – Глухарь жалостливо, мигая синими веками, посмотрел на Жердея и устало опустился в кресло.
– Ну хорошо, хорошо, – пробормотал Жердей. – Делайте.
Но старый котельщик все смотрел на него, и от этого испытующего взгляда снизу некуда было деться. «Что он так смотрит-то? И на самом деле, неизвестно еще, как отнесутся к этой штуке, ее можно будет по-разному толковать. Уже ведь согласился, и старик это понял по губам, что ли? Видно, осуждает за слабость».
«Я человек, – написал, улыбаясь, инженер. – И ничто человеческое мне не чуждо».
Глухарь взглянул в блокнот, сердито повел бровями.
– Слушай, ты с какого года?
«С 34-го, – черкнул Жердей. – А что?»
– Понятно дело, – глаза старика уже смеялись. – А я с двадцать четвертого.
Инженер недоуменно глянул на него, потом понял, что имел в виду старик, и тоже засмеялся.
«Выходит, я еще не родился».
– Выходит. А пора уже. Крестного надо?
Получить у Глухаря рекомендацию для вступления в партию считалось на станции большой честью. Его крестники работали кондукторами, смазчиками на путях, по больше всего, понятное дело, было их в депо. Иногда старик сам предлагал свою рекомендацию, как в этот раз Жердею, а со мной, к примеру, даже предварительного разговора не вел. Сунул уже написанную рекомендацию, как будто знал, что я собрался просить именно у него. Хоть уже порядочно времени прошло, однако до сего дня поражаюсь – ведь ни единой душе тогда я ничего насчет этого не говорил. Написал он хорошо, коротко. Я, помню, растерялся даже, взял у него блокнот.
«Как это так?»
– Что? – спросил он.
«Ни с того ни с сего».
– И с того и с сего, – серьезно и даже, как мне показалось, сердито сказал Глухарь и ушел меж станков…
А блокнот, на котором Жердей разговаривал с Глухарем, я забрал в тот же вечер. Тогда я все-таки дождался старика и проводил домой. На дворе было ветрено, слякотно и темно. У депо-то еще ничего – прожектора на высоких мачтах светили и мелкие лампочки-фонарики желтелись по всей станции. В деповском сквере, под бледными огнями, мотало ветром высокие кусты, и чудилось, что там, в темноте, бродят невидимые слоны.
Мы перешли пути – старик не мог подняться на мост. Встал на первую ступеньку и тут же потянулся рукой к моему плечу. Да, не тот стал Глухарь, совсем уже не тот! На улицах была непроглядная темень. Ни звезд, ни месяца, одна чернота. Поселковые тротуары уже просырели насквозь – скользко было идти. Я держал Глухаря под руку и чувствовал, что она у него крепкая еще, не дряблая. Только вот весь он ослаб в эти дни, прямо на глазах. Старик ступал осторожно, мелкими шажками и бормотал:
– Тут, Петр, не только бровь, спину можно сломать. Сколь годов уже говорю – давайте зальем асфальтом тротуары, давайте зальем. Народом поможем. Все некогда всем, все некогда… И на девчонку напустились, будто она чем-то хуже их человек…
Ворчал он до самого дома. Погоду ругал, начальника депо, меня за что-то – я так и не понял, инженера Жердея.
– Он, видишь ты, сказал «нет»! Но и мы железку в себе имеем! И я если скажу, так и быть тому. Ишь каков – хотел музыкой своей стариков купить…
Тут уж, по-моему, Глухаря занесло, насчет музыки-то. Никого Жердей не хотел покупать, а действовал от чистого сердца. Стоп, я разве не рассказал, как провожали мы наших кадровиков? Это интересно. Вы уже знаете, что народу поосвободилось, когда подошли электровозы, и старики начали оформлять себе пенсию. Хорошо им было уходить, потому что молодежь подпирала, да и заработки в последние годы были ничего, так что почти все получали предельное пожизненное содержание. И вот проводы состоялись в клубе. Все там было – приказы-наказы, премии, речи, слезы жидкие, стариковские. Но всех покорил, конечно, Жердей своим подарком. Когда ему дали слово, он сказал очень смешную речь насчет своего таинственного сюрприза и всех заинтриговал.
Что же это был за подарок? Инженер включил свой магнитофон через радиолу, и началось. Надо же было такое придумать! Он, оказывается, в весенней горячке выгадал время и записал на ленту всю музыку старого депо. Мы узнавали паровозы по гудкам, по свисту и пыхтенью насосов, и даже сальники худые Жердей засек и как стокер ворочает уголь в тендере! Старики радовались, словно дети, честное слово, но самое-то главное инженер приберег под конец. Каждому машинисту он торжественно вручил моток пленки с полной программой, и старики целовали Жердея, тяжелыми своими кулаками колотили его по тощей спине. Нет, зря Глухарь так на Жердея насчет музыки-то! Просто старик был, наверно, не в духе или болезнь подступала… Он шел рядом, нащупывая ногами дорогу, и все гудел да гудел:
– Мужик-то он наш, понятно дело, да только ишь каков – ничего человеческое ему не чуждо! Авторитетом прикрылся. И потом – что такое «человеческое»? Скажи-ка мне, Петр! То-то!..
Старик еще что-то шумел, рассуждал о человеческом в человеке, но я уже думал о завтрашнем. Днем я согласился с Глухарем, хотя он предлагал такое, о чем в депо сроду не слыхивали. Как только оно все повернется – никто не знал. И поймет ли Клава? Должна, потому что все не могут быть со злом. Какой бы она ни стала – до конца своих дней не забудет, на что решились из-за нее.
Утро, в которое произошло небывалое, началось буднично. Как обычно, наши явились дружно, к восьми без малого, получили инструмент, наряды, зажгли над станками лампочки – утрами уже подолгу разгоняло сумерки. Все было как всегда. Клаве только показалось, что токаря слишком тихо переговариваются меж собой у инструменталки. Но мало ли о чем они могут говорить теперь?..
Глухарь что-то запаздывал. Не заболел ли он совсем? За ним по пути должны были зайти общежитские ребята. Ага, они тут – все в порядке, значит. Я оглядел цех. Хорошо! Просторный, беленый, и свету сейчас в нем будет хоть завались. И тихо – негромкие голоса в нем почему-то совсем пропадали. Он словно тоже отдохнул, надышался за ночь, изготовился и сейчас начнет.
Начал! Тонко запели револьверные станки у окон, прерывисто зарычали строгальные. Пустили вентиляцию, и она отдаленно зажужжала и завыла. Потом вступили главные наши токарные силы, и ровный гул наполнил цех. Звуки сплывались, перемешивались, подымались к светлеющей крыше, и казалось, что на нее рушит воды добрый дождь.
И Клава включила свой радиальный, склонила голову над станиной – у нее еще осталась эта привычка. Она знала, что через минуту ничего уже не будет слышать и наступит самое лучшее время дня – усталости еще никакой, руки все сами станут делать, а она сможет думать обо всем, переживать то, что было, и мечтать о том, что никогда не сбудется. Прошлое в последние дни подступило откуда ни возьмись, и все самое плохое, самое печальное и стыдное. Почему это так?..
Цех шумел и еще продолжал набирать силу. Я центровал фигурный флянец, не торопился и все поглядывал в глубину цеха – не покажется ли Глухарь. Вот он! Согнувшись сильнее обычного, он побрел центральным проходом, по узенькой тележечной колее. Глядел под ноги, чтоб не запнуться, и все уже заметили его, начали щелкать рубильниками. Старик шел, а следом стихали, гасли шумы. Вот совсем стало тихо. Когда Глухарь добрался до сверловки, вокруг радиального уже стоял народ. Кто-то выключил даже вентиляцию, и цех умер. Будто в кино пропал звук.
Клаву ожгла эта необычная тишина. Что такое?! Рокотал только ее мотор да в горячей стружке шипела мыльная вода. Клава подняла голову, выпрямилась. В тишине раздался сухой хруст сверла.
А вокруг нее – рабочие. Все. И женщины, и молодые парни, и пожилые. Молчат. Только Глухарь кашляет. А вон Тамарка. Круглит тревожные глаза. И Параша Ластушкина тут. И этот малахольный токарь, что давно уже потихоньку наблюдает за ней. И приятель его закадычный, который с ним и Глухарем тогда в ресторане вместе был. А что он глядит-то так по-особенному, этот Жигалин?..
