2312 - Ким Робинсон

— Есть такое, о чем я не могу говорить…

— Да брось!

— …и такое, о чем могу. Она приняла меня в группу, которая охотилась за необычными квантовыми компьютерами. Это было интересно. Но она хотела держать это в тайне, как и другие Свон дела. Может, считала, что ты не сможешь сохранить секрет.

— С чего бы это?

Но даже Заша знал несколько случаев несдержанности Свон, а сама она помнила их гораздо больше.

— Это все были случайности, — наконец сказала Свон. — И не очень важные.

Заша осторожно отпил чай.

— Ну, может, ей показалось, что такие проговорки участились. Ты сама должна признать, что уже не та, как когда-то. Напичкала голову кучей различных усилителей мозга…

— Это неправда!

— Ладно, всего четыре или пять. Мне изначально все это не нравилось. После вмешательства в религиозный сегмент височных долей можно стать совсем другой личностью, не говоря уж о риске заполучить эпилепсию. И это только начало. Теперь в тебе есть частицы животных. В тебе Полина — она записывает все, что с тобой происходит. Это не может проходить без последствий. В конце концов ты станешь постчеловеком. Или совсем иной личностью.

— Да брось, Заша. Я та же, что всегда. Любые действия могут причинить вред. Но ты ведь не бездействуешь из-за этого. Все, что я сама делаю, я считаю частью понятия «быть человеком». Кто бы отказался проделывать то же самое, если бы мог? Я не стыжусь сделанного. Это значит стать не постчеловеком, а настоящим человеком! Глупо не делать что-то хорошее, когда можешь, это было бы бесчеловечно.

— Что ж, — сказал Заша, — ты все это испробовала и довольно быстро перестала создавать террарии.

— Я сделала все, что могла! Мы миновали этап дизайна и все время создавали одно и то же. Очень многое из того, что мы делали, все равно обернулось бы глупостью. Тогда не следовало создавать «Вознесения», нужно было спасать от исчезновения традиционные биомы. Нам по-прежнему это нужно! Не понимаю, о чем мы думаем, откровенно говоря.

Заша удивился.

— Мне нравятся «Вознесения». Они помогают развивать генетическое многообразие.

— Оно и так слишком велико. Но дело не в этом. Дело в том, что я захотела заняться другим и занялась.

— Ты стала художником.

— Я всегда была художником. Я просто поменяла материал. Нет, даже не так. Только подумай… Послушай, Заша, я просто живу, как человек. Ты отказался от таких возможностей, но это не сделало тебя в большей степени человеком, ты просто деградировал. Я захожу не так далеко, как некоторые. У меня нет третьего глаза, и я не ломаю ребра, когда у меня оргазм. Я только…

— Только что?

— Не знаю. Пробую делать то, что кажется полезным.

— И тебе это что-то дало?

Свон сидела в темноте где-то в Нью-Джерси. Снаружи было открытое небо Земли.

— Нет. — Долгая пауза. — В сущности, если хочешь знать, я делала вещи гораздо худшие, ты об этом не знаешь.

Заша смотрел на нее.

— Не уверен, что хочу знать.

— Ха-ха! А Алекс все знала, как мне теперь кажется, ведь я делилась с Мкаретом.

— Он не стал бы автоматически делиться с Алекс.

— Я не запрещала.

— Что ж, — сказал Заша. — Допустим, она знала. Что-нибудь хуже разума животных? Хуже квакома в твоем черепе? Неважно, я не хочу знать. Но, может, Алекс хотела знать и располагала средствами…

— Которые мне не доверяла?

— Которые ей нужно было держать при себе. А тут ты, своего рода гибрид.

— Я не гибрид!

Негодование усилило боль в ребрах. Помимо того, что Свон горевала об Алекс — теперь она еще и немного сердилась на нее.

— Ну, кажется, ты сама говорила, что в тебе много намешано, — заметил Заша. — За те годы, пока мы жили вместе, ты пять или шесть раз вмешивалась в работу своего мозга, у тебя в голове кваком — тогда это было модно.

— Да, да.

— Сама подумай!

Свон поставила чашку на стол.

— Пожалуй, пойду прогуляюсь.

— Хорошо. Не заблудись. Я приготовлю что-нибудь, пока ты ходишь. Скажем, через сорок пять минут.

Свон вышла из хижины.

На улице она сбросила туфли, сунула их в карман, зарылась пальцами ног в землю и пошевелила ими. Перегнулась в поясе, как танцовщица, и впилась пальцами в почву, потом поднесла руки к лицу и вдохнула. Земля, лучшая амброзия. Запах плесени и грибов.

Солнце уже зашло. Асфальтированная дорога шла мимо болота, зеленого с желтым; ветер шумел в камышах. Свон шла по обочине, любуясь болотом и небом. За дорогой под деревьями стояли какие-то ветхие здания. Еще дальше — квартал старых жилых домов. Кричали лягушки. Свон уселась на краю болота и увидела почти под собой черные точки, наполовину погруженные в воду. Хриплый лягушачий хор. Она послушала, глядя на камыши под ветром, и вдруг расслышала, что лягушки вызывают сородичей и откликаются. Если одна лягушка прохрипит «горе», все остальные вверх и вниз по дороге, насколько она может слышать, вторят ей, пока после недолгой паузы лягушка не прохрипит «хворь», тогда остальные снова какое-то время повторяют это. Потом лягушка произнесет «клистир», и другие подхватывают; они словно разговаривают с нею, как греческий хор, превращенный в лягушек. Так много «клистиров», так много «хворей»! Сидевшая ближе всех к Свон лягушка время от времени просоединялась к хору: раздувала горло, потом квакала. А в остальном была совершенно неподвижна, только глаза, которыми она видела в темноте, подернутые влагой, выпученные, оставались настороженными. «Ползун!» — прохрипела она в паузе, и Свон, воскликнув: «Тебе это подходит!» — несколько раз повторила это слово вместе со всеми.

Октябрь в северном полушарии Земли, глянцевитый, изобильный. Внезапно оживают все земные привычки организма. Жизнь в космосе кажется мрачным кошмаром, изгнанием в вакуум, где все закрыты в баках, порождающих сенсорную депривацию, разъединенные, оцифрованные, усиленные оборудованием. Здесь, на Земле, реальность реальна.

— Грабь!

— Грабь-грабь-грабь-грабь…

Когда ты там, тебя грабят: отбирают время. Сейчас она здесь, проходит через пространство. В настоящем. Сумерки на болоте в подвижной вселенной, очень необычной, очень загадочной. Почему все такое? Ветер холодный, в облаках задержалось немного сумерек. Похоже, пойдет дождь. Листья колючей лозы на земле красны, как кленовые. Болото дышит, словно человек. Свон уже немного понимает язык лягушек; они кричат друг другу «кра, кра, кра!», и вдруг одна прокричит так внятно, что явственно слышится «крах», и все брасаются врассыпную. Конечно, слово «кроу», ворона, тоже из их языка. На санскрите ворона — каага. Заимствование из другого языка.

У здания под деревьями стояли какие-то люди. Маленькие. Они могут жить так близко к городу? Или это часть города, не просто болото и трущобы бедняков, маргиналов, живущих в полузатопленных развалинах? Тяжесть планеты начала пригибать Свон. Эти люди там похожи на фигуры с полотен Брейгеля, людей шестнадцатого века, они в глубинах времени. Возможно, именно они и живут реальной жизнью, а то, что она делает в космосе, всего лишь любительщина полоумной художницы. Может, ей нужно жить здесь и что-нибудь делать, например строить дома, маленькие, но функциональные, совсем другую разновидность голдсуорти. Под небом, при ярком солнце — и в роскоши реальности. Единственного реального мира. Земля — небеса и ад одновременно; природные небеса и рукотворный ад. Как они могли так поступать, почему не старались упорнее?

Может, и старались. Может, эти старания включали в себя полеты в космос как своего рода отчаянную надежду. Выброшенные с Земли, как семена из стручка, туда, где обязательно замерзнут, сгниют, вернутся в землю. В землю у дороги. Она ложится на эту землю, стараясь не соприкасаться с колючей лозой, поворачивается и закапывается в землю. Жительница космоса барахтается в грязи; должно быть, они видят такое постоянно, и это на них больше не действует. «Бедные, потерянные», должно быть, думают о таких. Ведь ничего подобного в космосе нет. Нет ветра. Нет огромного неба над головой. Сейчас почти ночь, и влага еще не выпала дождем… Ах, как могли они покинуть Землю! Космос — это пустота, ничто. В нем можно жить, только забиваясь в маленькие камеры, подобные пузырям; город и звезды — конечно, но их недостаточно! Между ними должен быть мир! Вот о чем забыли горожане. И действительно, в космосе лучше об этом забыть, иначе сойдешь с ума. Только здесь можно помнить и не сходить с ума — ну, хотя бы не полностью.

Но как печален этот мир! Какой он грязный, неряшливый, дешевый, обшарпанный. Жалкий. Печальный до отчаяния. Как они допустили? Как допустили такое же, как то, что сделала с собой Свон. Даже Заша считает, что она зашла слишком далеко, а Заша очень терпимый человек; она уже не та, с кем у Заши был ребенок, она чувствует это, хотя точно не знает, что изменилось. Может, виноваты микробы с Энцелада, живущие в ней… в любом случае она — незнакомка. Единственное место, где она счастлива, одновременно приносит глубокую печаль. Как смириться с этим, понять, что это значит?