Летчик испытатель - Джимми Коллинз

Неблагодарное занятие

Злоключения летчика иногда бывают совершенно неожиданного свойства.

Вот, например, мне нужно было однажды доставить несколько человек на одно ранчо в Мексике. Погода была скверная почти на всем пути от Нью-Йорка до Орлиного прохода на границе, я летел над болотами и горными хребтами, а от границы было еще восемьдесят миль полета над безлюдными горами и пустыней.

На следующий день меня потащили на охоту. Это значило, что предстоит ехать верхом. Один раз в жизни я уже ездил верхом, и лошадь запомнилась мне как самый неудобный из всех изобретенных человеком способов передвижения.

Но я все же поехал. Я даже начал находить в этой затее некоторое удовольствие. Я обнаружил, что лошадь можно повернуть на рыси и что это очень напоминает вираж на самолете. Я отлично проводил время в таких экспериментах, пока не заметил, что некая часть моего тела что-то очень согрелась, а потом стала чрезвычайно чувствительна. Скоро я уже мучился мыслью, что мы никогда не вернемся домой. Когда же мы вернулись, оказалось, что и бриджи мои, и сам я изменились в цвете. А когда я ушел переодеваться, я выяснил, что между моими бриджами и мной создался теснейший союз, прямо-таки неразрывная дружба! Они пристали ко мне и не желали со мной расстаться, не получив, как Шейлок, своего фунта мяса.

После этого я решил, что лучше уж мне не изменять самолету. Но на следующий день я обнаружил, что на самолете мне тоже неудобно, — а предстоял пятичасовой перелет в Мексико-сити.

Когда я туда добрался, мне уже нигде не было удобно, и обедал я в тот вечер стоя, перед камином. В довершение позора, раздевать меня пришлось доктору. Ему понадобилось много теплого масла и вся осторожность, на какую он был способен.

Еще бы немножко…

На пути туда Банни целиком доверился мне, так что теперь, когда мы возвращались на аэродром Марч, я сидел в задней кабине нашего военного DH и утешал себя мыслью, что Банни летает ничуть не хуже меня.

Сан-Франциско остался позади. Под нами лежали горы Диабло. Вокруг нас, как уютная, знакомая комната, был наш корабль.

Но за стенами его, словно белая, мутная, непроглядная ночь, расстилался туман, чужой и страшный, потому что нам с Банни почти не приходилось летать в нем, а так долго подряд и вовсе.

Казалось, самолет идет прямо по курсу, но, заглянув через плечо Банни, я увидел, что стрелка «пионера» — указателя крена и поворотов — склонилась далеко вправо. Потом, — молодец Банни! — она стала на место. Но еще немного, и медленно, неуклонно — Банни, Банни! — стрелка стала уходить влево. Шарик оставался в центре, значит, поворот был правильный. Но этого мало. Куда мы летим? Или мы делаем зигзаги? Или описываем круги? В какую сторону мы отклонились? Не так далеко, справа от нас, лежит океан.

Потом новая беда — лед! Его белые пальцы захватили переднюю кромку крыльев, обращенную вперед сторону расчалок и троссов. Пропеллер крутился неровно. Мотор работал напряженно, с перебоями. Один раз весь самолет словно вздрогнул. Я увидел, как опустился один из элеронов. Банни старался удержать крыло в горизонтальном положении. Я видел, как выпрямилась стрелка «пионера». Удержал! Но я увидел и еще кое-что. Я увидел, что альтиметр падает. Нечего теперь надеяться, что мы увидим синее небо. Нечего надеяться, что мы продержимся выше тумана, пока не найдем просвета, как нам предсказали метеорологи. Далеко ли под нами вершины гор? Растает ли лед, прежде чем мы опустимся слишком низко?

Я увидел, как ручка пошла назад, услышал, как затихает ласковый рев мотора, услышал голос Банни, прозвучавший словно из другого мира.

— Давай прыгать! — крикнул он, поворачивая голову.

Есть ли под нами, в этой белой глубине, горы, на которые можно спуститься, по которым можно итти? Или мы уже висим над океаном?

— Не надо. Подождем. Попробуем еще раз, — крикнул я в ответ.

Потом я опять закричал, протянул руку, ободрав пальцы о козырек самолета, схватил Банни за плечо, но поздно. Пока я кричал, тянулся и хватал, самолет дал крен, опустил нос и благополучно пикировал через грязно-серый туннель к земле. Банни тоже успел его заметить, это окно в тумане, а через него — землю.

Нас окатило более теплым воздухом. Лед стал блестящими каплями стекать с крыльев. Мы оказались над долиной Сан Хоакин, облака были достаточно высоко, и дальше лететь было совсем просто.

Бежать, бежать, бежать!

Золотой, безоблачный день в Тексасе. Мальчик-мексиканец работает на плантациях сахарного тростника позади аэродрома Келли. Над головой у него в сонном воздухе гудят самолеты. Изредка он прерывает работу и бросает на них равнодушный взгляд. Они его не очень интересуют. Они, — как автомобили, что бесконечно несутся мимо него по шоссе. Он к ним привык. И еще — они вне его мира.

Иногда внимание его привлекает долгий рев мотора, — это какой-нибудь самолет выходит из пике. Порой он задерживается глазами на сложной фигуре маневрирующего звена. Часто, рассеянным взглядом, он просто смотрит в небо. Так сапожник, сидя у окна, глядит на прохожих на улице.

На этот раз, однако, странный перебой в ровном гудении пролетающего над ним звена из трех самолетов DH заставляет его невольно оторваться от работы и поднять голову. Звук необычный и кажется ему зловещим. Он хорошо знает, как должен гудеть мотор. Даже когда самолет идет на посадку и мотор затихает, звук бывает не такой. Это говорит ему бессознательно натренированный слух и, может быть, какое-то странное предчувствие.

Он видит, что два самолета из трех столкнулись и не могут расцепиться. Он видит, как они, почему-то безмолвные, прекратившие свой полет, падают и рассыпаются в воздухе. Он видит, как от обломков отделяются два черных предмета. Он видит, что за каждым из них тянется белое полотнище, а потом полотнища распускаются и, покачиваясь, медленно плывут в воздухе, — парашюты. Он стоит, закинув голову, индейские глаза на смуглом лице полны восторга.

Внезапно его охватывает тревога, потом страх. Разбившиеся самолеты крутятся и падают, они кажутся ему вестниками смерти, они упадут на него! Он пускается бежать. Куда угодно, все равно куда. Он бежит, как только могут нести его маленькие загорелые ноги. К тому времени, когда самолеты ударяются о землю, он успел пробежать довольно большое расстояние.

Та часть поля, откуда он убежал, лежит, спокойная, безмятежная, греется, дремлет на солнце. Туда обломки не упали. Они упали на него, застигли его на бегу. Мир, который не был его миром, осенил его темными, смятыми крыльями смерти.