Записки герцога Лозена - Арман де Лозен

Мы решили с ней, что я провожу их обратно до Брюсселя, причем постараемся как можно дольше затянуть свое пребывание в Голландии, а затем я уеду в Италию. Любящие в этом отношении напоминают детей: им кажется, что если они выгадали несколько часов счастья, то потом ничего не стоит расплачиваться за них ценою жизни, и им представляется, что часы эти будут тянуться вечно. Княгиня мало-помалу успокоилась и поправилась, я ничего не требовал от нее, что могло бы опять взволновать и огорчить ее, и довольствовался сознанием, что я любим ею. Но в это время я вдруг совершенно несознательно испытал такой острый пароксизм ревности, что должен упомянуть о нем здесь.

Я видел как-то в Лондоне молодого князя Понятовского, племянника короля и двоюродного брата князя Чарторыжского. Он воспитывался в Англии и я никогда не обращал на него особенного внимания. Княгиня сообщила мне, между прочим, что его ждут в Гаагу, и я ничего не имел против этого, разве только, что он мог помешать своим присутствием нашим свиданиям наедине. Однажды вечером, когда мы сидели в театре вместе с Репниным и княгиней, вошел лакей и доложил князю, что приехал молодой Понятовский и желает его видеть. Трудно передать чувства, волновавшие меня в эту минуту: мне казалось, что молодой князь, благодаря своим родственным отношениям к княгине, будет часто видеться с ней и непременно овладеет ее сердцем. Не помня себя от горя, я выскочил из ложи и уехал домой.

Я решил, что княгиня все равно уже потеряна для меня и, не медля ни минуты, велел приготовить лошадей и подать коляску, чтобы сейчас же ехать отсюда и отправиться затем в Италию. Княгиня, которая должна была ужинать у испанского посла, очень удивилась, не застав меня там; под первым попавшимся предлогом она вышла на улицу, села в пролетку и приехала обратно в нашу гостиницу, где мы все жили. Она очень удивилась, увидев дорожный дормез, стоявший уже у ворот дома. Она спросила, где я, и вошла прямо ко мне в комнату.

— Что это значит? — воскликнула она, — куда вы уезжаете?

— Я хочу умереть вдали от вас, — ответил я, — так как не в силах больше переносить подобных страданий.

— Я вас не понимаю, — сказала она, — но прежде всего успокойтесь; я еще никогда не видела вас в таком состоянии... Что с вами?

Глаза княгини смотрели прямо на меня и они сразу успокоили все мои подозрения: я понял, что тревога моя была напрасна. Мне было стыдно за свой поступок и я не знал, как признаться в нем. В конце концов, конечно, пришлось, однако покаяться во всем. Княгиня не стала упрекать меня или шутить надо мной, она обняла меня и сказала: «Никогда не бойся того, что сердце мое может перестать принадлежать тебе; мне неприятно, что ты так страдал, но зато я тем больше ценю твою любовь. А теперь не будем терять больше времени и отправимся к испанскому посланнику, там мы объясним как-нибудь свое долгое отсутствие».

И, выходя из комнаты, она сказала моему камердинеру: «Он не поедет, он никуда больше не поедет». Мы отправились вслед затем в Амстердам и оттуда заехали в Лейд, где княгиня поехала к профессору, у которого я был незадолго перед тем. Он долго разговаривал с ней.

— Есть болезни, сударыня, — сказал он, — очень опасные для женщин, которые, однако, доктора не могут излечить. Ваш брат, — прибавил он, смеясь, — знает об этом, вероятно, более меня. Будьте осторожны и постоянны и вы наверно будете счастливы. Я никогда не видел, чтобы можно было так любить женщину, как он вас любит.

В Амстердам мы ехали водою, я сидел в глубине темной лодки. Была уже ночь, я держал в своих руках ручку княгини и даже украдкой обнимал ее, чему она не противилась. Она легла на этот раз тоже без ужина, и, по обыкновению, я остался сидеть у ее постели. Как только мы остались одни, мы нежно стали обнимать друг друга; я не мог подавить в себе страстное желание, охватившее меня и разделяемое, казалось, и ею, и осмелился позволить себе немного более обыкновенного, но тотчас был наказан.

— Я никогда не думала, — сказала она с горечью и грустью, — что любимый мною человек так быстро забудет все свои обещания и что он готов ради минутного удовольствия пожертвовать счастьем моей жизни.

В это время вошла ее камеристка, и она отослала меня.

Нет более неприятного чувства, как возбудить гнев той, которую любишь. Я провел почти всю ночь без сна, горько раскаиваясь в своем поступке. На следующий день, в восемь часов утра, за мной зашел один господин, с которым мы и отправились осматривать достопримечательности Амстердама и его окрестностей, и я вернулся домой только в восемь часов вечера. Княгиня обращалась со мной очень холодно, но она настолько любила меня, что не могла долго выдержать характера и сказала мне как-то шепотом: «Я, право, не в состоянии тебя наказывать, я уверена в том, что ты не захочешь больше огорчать меня». Эти слова вернули мне опять жизнь. Ужин прошел очень весело, а на другой день мы должны были уехать из Амстердама. Кем-то было предложено ехать в маленьких кабриолетах, попарно с тем, чтобы править самим. Мне предоставили везти княгиню, как лучшему кучеру; она сначала стала отказываться ехать со мной, но, видя, сколько отчаяния было в моих глазах, согласилась, наконец, на это. Мы поехали; она была очень серьезна; я спросил, что с ней. «Я не могу тебя бранить, — сказала она, — но подобное впечатление не скоро изглаживается, я сердита не на тебя, а на себя, и должна упрекать только себя за то, что имела слишком много доверия к тебе». Я, насколько мог, рассеял ее грустные мысли. Мы прожили затем еще целую неделю в Гааге.

Наконец, настало время возвращаться в Брюссель, где мы рассчитывали расстаться с нею. Мне казалось, что мы оба умрем с горя — я харкал кровью, княгиня чувствовала себя не лучше меня: она чуть не умерла в тот день, когда мы проезжали через Мэрдик. Я провел целую ночь у нее: «Мне кажется, — говорила она, — мы приняли решение, которое выше моих сил. Может быть, сила твоей любви такова, что спасет нас обоих. Может быть, ты будешь в состоянии жить поблизости от меня и предоставить тело мое князю, в то время, как вся душа моя будет принадлежать тебе безраздельно». Мы составили себе новый план жизни, с твердым намерением привести его в исполнение, но он потерпел фиаско, как и все остальное. Мы остановились только на один день в Брюсселе и вернулись затем в Париж.

Я расстался с княгиней в Санли и провел целые сутки в Хот-Фонтэн, совершенно другим человеком, чем я выехал оттуда. На другой день, в девять часов вечера, я приехал в Париж и остановился в том же отеле, где княгиня. Там я встретился с князем Репниным; он встретил меня спокойно, но был заметно холоден и сух. Княгиня лежала в постели, она жаловалась на здоровье и скоро отпустила нас обоих. Она успела мне передать однако, маленький сверток, в котором я нашел нежную записочку от нее и прядь волос, о которой я давно уже мечтал.