Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   Окунев мигом исчез через задние комнаты.

   Я продолжал смотреть в окно с невольным замиранием сердца. Звуки колокольчиков становились все громче и отчетливее. Наконец показался медленно ехавший массивный дорожный тарантас, запряженный шестеркою взмыленных лошадей. В тарантасе сидела, развалившись, тучная особа в военной форме, с черной шелковой ермолкой на голове и длинным чубуком в руках, методично выпускавшая изо рта легонькие струйки синеватого дыма. На козлах, рядом с ямщиком, помещался, должно быть, камердинер генерала, столь же упитанный на вид, с гладко выбритым немецким лицом и красным околышем на фуражке. Тарантас остановился не у крыльца, а рядом с ним, как раз против открытых настежь острожных ворот; его тотчас же догнала обыкновенная почтовая повозка, по всей вероятности, с походной кухней, так как сидевший в экипаже невзрачный господин очень уж смахивал на повара. Седакова не было на крыльце; он, как оказалось потом, предпочел остаться на время в коридоре, чтоб хоть немного оправиться от волнения. Я только что хотел перейти к ближайшему от угла окну, откуда лучше можно было видеть остановившийся тарантас, как из форточки донесся до меня несколько охрипший повелительный голос:

   – Позвать ко мне этапного командира! Чтоб сейчас же явился, если дома!

   На крыльце мелькнула фигура Седакова.

   – Что Миша? – послышался сзади меня тревожный вопрос Ольги Максимовны, выглянувшей из-за внутренней двери.

   Прошло не больше двух минут, пока я успел ответить ей,– и звяканье колокольчиков послышалось снова. Почти тотчас же в комнату не вошел, а буквально влетел Михаил Кондратьич. Лицо его сияло полнейшим удовольствием.

   – Ну, слава тебе, господи! Как гора, брат, свалилась с плеч! – объявил он нам впопыхах, весело потирая руки.– Вот когда именно следует хватить шампанского за обедом... Распорядись-ка, Олюша!

   Оказалось, что генерал и не думал ревизовать острог: он только осведомился, хороша ли дальше дорога, и уехал.

   Обед был накрыт в столовой на четыре прибора. Садясь за стол, Седаков предупредил меня, что "по случаю торжества" с нами будет обедать Окунев, и удивился, что он так долго нейдет. Но вместо художника явился Антропов.

   – Он лежит, ваше благородие: не может-с,– доложил казак.– Испугался шибко.

   – Да Павел Федоров в камере еще?

   – Так точно.

   – Так ты переведи его, братец, по крайней мере, на кухню скорее. Я приду после обеда.

   Опять стало всем невесело. Обед прошел вяло; не помогла даже и бутылка шампанского. Свой стакан Ольга Максимовна отослала с кухаркой Окуневу.

   – Это, может быть, немного оживит его, беднягу,– сказала она простодушно.

   Но, как видно, вино не оживило на этот раз Павла Федорыча; по крайней мере, часом позже вернувшийся от него Седаков сообщил нам, что "арестантик совсем раскис", и посоветовал жене лично присмотреть за ним.

   – Я, брат, сам не мастер возиться с больными,– смущенно взглянул на меня Михаил Кондратьич.– Это больше дело женское; оно у нашего брата как-то грубо выходит.

   Немного погодя отправилась туда и Ольга Максимовна. Мы прождали ее почти до самых сумерек. Уж и самовар кипел на столе, а она все еще не возвращалась, так что Седаков принужден был сам заварить и разлить чай, наказав уходившей кухарке "присылать скорее барыню".

   – Ну, что, Олюша? как? – быстро осведомился он у жены, когда та наконец вернулась.

   – У него страшная слабость, и одышка его сильно мучит: "точно, говорит, что порвалось у меня в груди",– передавала нам хозяйка, волнуясь и расхаживая по комнате.– На жажду тоже жалуется. Я его успокоила как могла, и он как будто задремал теперь; а какие же больше примешь меры без доктора?

   – Черт его принес, этого окружного, не в пору! – от чистого сердца выругался Седанов.– "А что, говорит, дорога впереди не очень испорчена?" – передразнил он генерала.– Стоило надевать мундир для этого! И как это они могут так, по-собачьи, смотреть на человека? Не понимаю!

   Перед ужином, часов в одиннадцать, опять явился Антропов.

   – Павел Федорыч, ваше благородие, вот их-с просит к себе,– доложил он, кивнув головой на меня.

   Я немедленно отправился. Больной лежал на полу, в том самом теплом чуланчике при кухне, где он смастерил для меня свой оригинальный подарок на память. Под ним был постлан старенький матрац, а рядом помещался еще другой тюфяк, с овчинным тулупом в изголовье, предназначавшийся, должно быть, для Аптропова. На стене висел фонарь с нагоревшей сальной свечкой, слабо освещая лицо художника, принявшее теперь какой-то прозрачно-зеленоватый оттенок.

   – Вот тут, ваше благородие, на стульчик присядьте,– предложил мне казак, ставя в самых дверях табуретку.

   Окунев приподнялся и долго молча смотрел на меня.

   – Что с вами, Павел Федорыч? – решился наконец я сам заговорить с ним...

   – Предел-с, его же не прейдеши...

   – Вот еще что выдумали! А портрет-то мой? Или уж прошла охота писать? – сказал я, нарочно приняв веселый тон.

   – Не то-с. Лежу я вот здесь-с, а так мне хочется, знаете, работать-с, работать и работать-с... Целые картины-с стоят у меня перед глазами!

   – Ну, вот вы и станете их писать, как поправитесь...

   – Из кулька в рогожку-с? – саркастически перебил меня Окунев.– На том свете этого не полагается-с.

   Он помолчал и безнадежно махнул рукой.

   – Да вы напрасно, Павел Федорыч,– стал я его уговаривать,– придаете такое большое значение вашей теперешней слабости: утром вас взволновал этот приезд – вот вы и расстроились. Завтра я надеюсь молодцом вас видеть.

   – Завтра-с? Может быть, все может быть. А у меня к вам сегодня-с просьба... большая-с: поцелуйте вы меня-с!

   Я нагнулся к нему, он обнял меня, и, когда наши губы встретились, мне почувствовалось, что я могу потерять в нем брата.

   – Вот-с, так мне спокойнее-с...– сказал Павел Федорыч, и лицо его несколько просияло.– Но знаю-с, не умею этого хорошенько выразить, но только вы мне по душе-с... вы, как Ольга Максимовна,– просты-с... А все-таки "догорела свеча моя-c", как господин Федотов изволил сказать некогда... Пускай меня на опушке леса похоронят-с... если возможно-с.

   – Полноте, Павел Федорыч! зачем непременно так думать? – попытался я еще раз оборвать нить его мрачных размышлений.

   – Нельзя иначе-с: предел-с, его же не прейдеши...– повторил он снова и как будто ушел в самого себя.

   Молчание наше длилось минут пять. Окунев вдруг приподнялся на локте, и в глазах его мгновенно вспыхнули точно две искорки.

   – Вот-с когда бы я написал зиму-с! – почти вскрикнул он и сейчас же закашлялся.– Эх, зима, зима! все-то у нее саваном покрыто-с...

   Художник закрыл глаза, как будто начинал дремать.

   Я просидел еще несколько минут в ожидании, что он заговорит снова, но Окунев все продолжал молчать, тяжело дыша. Мне становилось жутко; сердце болезненно ныло за эту забитую силу. Вдруг Павел Федорыч вздрогнул и широко открыл на меня глаза.

   – Вы еще здесь-с? – проговорил он слабо и как будто недовольно.– Уходите-с; теперь у меня разговор с совестью пойдет-с... Простите-с меня, грешного!.. Спасибо-с! Прощайте-с!

   Я опять нагнулся к нему и запечатлел на его лбу горячий братский поцелуй.

   – Прощайте-с! – молвил он только чуть слышно.

   Я молча посмотрел на него еще раз и, выйдя из кухни, долго бродил взад и вперед по двору, точно какой-то потерянный. Вскоре присоединился ко мне Седаков, вышедший звать меня к ужину. Я сообщил ему все, чему был свидетелем.

   – Жалко, жалко... очень жалко! – повторил он несколько раз, тревожно шагая рядом со мной.– Не дешево, брат, это и мне обойдется: пожалуй что, прощай служба! Ведь больше полугода я его продержал... незаконно. Следствие, брат, могут назначить; тогда все откроется...

   Михаил Кондратьич долго еще продолжал говорить на эту тему, посвящая меня подробно в тайны этапных порядков; даже и придя домой, Седаков все еще не мог отделаться от мучивших его сомнений, но он, очевидно, чего-то недоговаривал. Мы так и не ужинали в тот вечер.

   Я заснул только перед самым утром: печальный образ "острожного художника" всецело наполнял мою голову, не давая мысли ни на минуту забыться. Но недолго пришлось мне и спать: часов в восемь меня разбудил крайне взволнованный голос хозяина.

   – Вставайте-ка, брат, Павел Федоров приказал долго жить!

   – Что вы?!

   – Ночью скончался... никто не видал – когда.

   Напрасно было бы рассказывать, как провели мы три последующих дня, пока упорно-молчаливая смерть все еще осеняла своим черным крылом гостеприимную квартиру этапного командира. По единодушному желанию хозяев Окунева положили на стол в их зале. Антропов вызвался читать псалтырь по нем, и тут только я заметил, что между ними, должно быть, существовала тесная дружба при жизни художника; у казака нет-нет да и навертывались слезы, которые он как-то смущенно утирал обшлагом своего новенького казакина.