Выжить без зеркала. Сборник новелл - Анна Лощилова

услышит, успел несколько раз предложить мне поесть. Я сидела напротив и гладила его острые плечи.

«Ты же понимаешь, я тебя позвал не для того, чтобы с тобой переспать, – Мартин смотрел на меня не моргая, – я просто хочу, чтобы ты меня вытащила».

Тогда я услышала, о каких звуках он говорил, и положила ему голову на грудь. Сказала: «вытащу». Он шумно дышал, но больше не произнес ни звука.

В его квартире было чисто: не было никакого лишнего хлама, дверцы шкафов и комодов были плотно закрыты, и комната, казалось, была идеальной формы, с идеально гладкими стенами. Постель была идеально заправлена, и мы повалились прямо на пол.

Когда все кончилось, он целовал мой живот и плечи и сказал, что я могу взять голубое полотенце в ванной, если захочу принять душ. Но мне хотелось только, чтобы он целовал меня до самого восхода, пока мы оба не уснем. И я знала, о ком он думал, пока обнимал меня, пока чувствовал мое тело, и именно поэтому мне хотелось, чтобы это длилось как можно дольше.

Это был первый мужчина, который не стал для меня поиском и заменой. Я пришла, чтобы спасти его, а не себя, и спасла.

Мартин был чьим-то другом, какого-то нашего друга, на тесной планете, где все знакомы с друзьями своих друзей, для них он был, может быть, юродивым. Местный дурачок и всегда говорил, что думал, даже если единственное, что занимало его мысли, было желание сходить в туалет. Казалось, что он воспроизводил все, что рождалось в его голове, все верили в это и никто никогда не задумывался, почему, в таком случае, он так мало говорит. Впрочем, слушать его было занятно, хоть он и повторялся, кружился на месте, как лисенок бегает за собственным хвостом, циркулировал вокруг одного и того же, одного и того же, одного и того.

Таким же способом он привел меня к себе домой – я нашла его в KFC у метро – кругами и волнами, мы шли не по прямой, но пунктиром. Наш путь вырисовывался в спирали и кольца, лишние движения, пустые слова. Узор рассыпанного бисера, который никто никогда не соберет в ожерелье и не повесит на шею самой красивой в детском саду девочки. Издалека, впрочем, это невозможно было заметить: точки сливались в одну, пылинки в туманности, цветы в цвета и пятна.

Кружась мы дошли до дома. В доме был нужный подъезд. В подъезде нашли квартиру. Квартира открывалась ключом. Внутри были мы. В сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, а в яйце – мы.

Я осталась у Мартина жить и не возвращалась домой неделю, его джинсы (было начало августа и дожди шли, не переставая: мне пришлось носить его одежду за неимением лучшего) падали. Нужно было затягивать их ремнем. И Мартин затягивал. Ремни на руках у меня, у него.

– Это потому что я привыкаю, – так он объяснял.

Мне не хотелось уходить, уходить было не в чем: вся моя одежда осталась дома, не было ничего, что могло бы спасти от назойливых колких осадков.

Уходить было необходимо, уходить было некуда: Иоиль иногда писал мне, чтобы убедиться, что я жива и не болею, но не домой не звал, не говорил, что скучает. Иоиль писал: «Как дела, Мириам?». Я отвечала: «Хорошо».

Иоиль писал: «Я волнуюсь, сестренка».

Дышать, нам с Мартином, было уже почти нечем: свежее послевкусие дождливости не поступало в легкие. Губы стали сухие, жёсткие и рваные; Мартин, подкараулив меня после душа, шепнул, что волнуется. Это значило, что его сердце снова не справилось со свободой увлечения, вывернулось наизнанку, клейкой и шершавой стороной и врезывается, клеится к моему.

– Я привыкаю, – говорил Мартин.

Дожди не заканчивались.

Я говорила: «чёрный – цвет волос моей истинной любви».

Мартин был черноволос и кудряв, зарывался в мою грудь, пока я пела эту шотландскую народную песню, из сборника песен о любви всевозможных культур и традиций. Я перечитывала ее раз за разом от корки до корки на коленях рядом с матерью и Иоилем. На мотив, что подсказывал голос изнутри. На мотив, что нужно покинуть гнездышко, в которое пришли кругами изорванных крыльев, пока не поздно, пока любовь доставляла нам одно удовольствие и никакого страдания.

"Я чувствую чудесный аромат.

Быть может, это аромат Возлюбленного,а, быть может, это мой Возлюбленный опьянен,вспоминая меня?"

И пока он не спросил меня, а люблю ли я его, нежно и трепетно, я отыскала в безумном порядке комодов свои вещи и запрыгнула в уходящий вагон поезда.

Немытые, мерзкие плацкарты с дембелями, печальными женщинами и их счастливыми детьми я люблю гораздо больше чем стерильные самолёты. В самолётах закладывает уши и невидимая ненавидимая рука проволокой разрезает череп на две несимметричные части: сны от этого шумные и беспокойные, трескающиеся, как скорлупа.

Проводница – несчастная Афродита, продавшая душу и красоту неведомо за что – рассказывает пассажиру, как однажды случилась с ней поездка. (В туалет была невероятная очередь выстроившихся по длинному коридору боковых мест, очерченных искусственной кожей. Все потому, что в туалете принимала какая-то шлюха, на поезд села, кажется в Саратове). Проводница говорит, все подряд ее там чпокали. Чпокали. Пассажир смеется, непонятно чему, а взамен делится историями о том, как они приносили различное спиртное туда, куда его приносить было нельзя. Куда именно, мне не понятно.

Они выглядят такими довольными и важными, что слушать их не хочется. Куда притягательнее печальные, с опущенными слегка вниз уголками глаз, губ, обветренных, болезненных.

Моя мама, к которой ехал ленивый поезд, тоже любила печальных. Мой отец был таким, но хотел стать счастливее с помощью какого-нибудь греха и всегда выбирал блуд. У него были, неестественного смолистого цвета волосы, и такого же блеска глаза на пол лица, и уголки их были едва опущены вниз. От этого казалось, что он плачет даже когда смеётся, и что плачет он от счастья. У него было поистине ангельское лицо, лицо любящего и в любви своей скорбящего.

Когда я стала старше, и мама удостоверилась в том, что отец никогда уже не вернётся, чтобы стать нам отцом, она рассказала мне, как много у него было женщин и мужчин. Как он, зависимый от надежды на спасение, искал способ облегчить свое сердце, полное всесильной необъяснимой ложью иллюзорности ценностей, целей и радостей, названных людьми истинными. Каждый раз возвращался со слезами в постель, увитую простынями, клал голову на грудь маме и молчал. А потом он спросил, почему это совсем не помогает. Тогда мама пошла вместе с ним, и в ее поступке тоже была надежда и больше ничего.

Они сели в машину и поехали к