Выжить без зеркала. Сборник новелл - Анна Лощилова

– Наверное. Я не очень понял пока, – Витя почувствовал себя приятно среди этих людей. Мальчики-официанты растерянно улыбались, их немного стеснял морозец.

– Настенька, – Витя вдруг почувствовал, что должен обязательно задать вслух вопрос, родившийся в его голове секунду назад, – почему Соленый «Соленый»?

Официанты засмеялись. И один даже закашлялся от внезапного количества воздуха, хлынувшего в легкие с здоровым, румяным смехом.

Настасья отвечала:

– Потому что у него хер соленый.

Витя уже давно не появлялся в Соленом царстве. Только иногда, но уже в качестве гостя и очень ненадолго: он тщательно берег силы. Тело ныло и ревело.

В модном доме шла масштабная подготовка к съемкам рекламы. Вите дали послушать аромат, который он должен представлять. Он был бы самый обычный, емкий, послушный, в меру агрессивный, если бы не послевкусие кислого молока.

Это молоко Витя полюбил, и, хотя многого не понимал, продолжал ходить к серьезным ребятам, служившим шмоткам, запахам и косметике.

Павильон, в котором должны были снимать, строили отдельно. В кадре должны были сочетаться оба полярные времени года, поэтому в заваленный цветами павильон пускали искусственный снег. И массовка, насколько было известно Виктору, должна быть в теплой зимней одежде.

Писался сценарий, бессчетное количество раз переделывалась раскадровка. Витя должен был присутствовать на большинстве репетиций. И, несмотря на то, что тело уже перестало прогрессивно деформироваться, боль усиливалась.

Но день съемок приближался, и Витя думал, что сделав дело, он выполнит свое обещание, все исправит, и сможет улететь на небеса, к Леночке и другим ангелам. И он точно знал, что ангелы не чувствуют боль. Он только надеялся, что его тело станет таким, каким оно было до того, как бомжи потрогали его яблоки. А больше его ничего не волновало – смерть была ему спокойной и нежной подругой.

Был вторник, когда Витеньку познакомили с актерами массовки. Несколько кадров, в которых он был один, уже отсняли. Массовку оставили на конец: чтобы отснять все разом и, наверное, меньше заплатить.

Витя из здорового любопытства при удобном случае залезал в бумажки к главному режиссеру. Кроме того, что можно было узнать все, что готовит грядущий день, листы формата А4 были ужасно привлекательны. Рисуночки режиссера корейца с фамилией Иль-гон, красовавшейся на кресле манили Витю к себе. Иль-гон не был против, он видел сморщенную стеснением фигурку Витеньки и смеялся – кожа вокруг глаз сплошь покрывалась морщинками.

Витя знал, что это последние дни съемки и ему было ужасно интересно, чем все кончится – должен быть как минимум фейерверк, как минимум восхитительная тусовка в честь окончания работы. День только начинался, солнце еще не встало, хотя в съемочном павильоне его в принципе не было видно, и никто не обращал на светило внимание. Иль-гон уже пришел: на стульчике висела толстовка и валялась стопка бумаг.

Витя решил читать не все, а только то, что первое бросится в глаза. В глаза бросило кусочком из чернового сценария главного режиссера: М. (модель) пролезает сквозь «кроличью нору» (снежная или цветочная???? срочно) => коброй выползает (должно быть очень красиво) в обнимания цыган.

Какова будет кроличья нора – уже давно было известно, вся словно из колючей проволоки, украшенной холодными голубыми огоньками. Как Витя туда влезал, уже отсняли. Оставалось вылезти. Это не было странно. Все знали, что режиссер, смеющийся миллиардами морщин, оставляет все свои бумаги с первого дня работы и до конца. Ничего не выбрасывает и не теряет.

Витя поспешно отодвинул от себя листы – голос звал его выпить кофе.

Ползать «коброй», как было написано в черновиках Иль-гона, было невыносимо. Каждый член Витеньки кричал и рвался, он чувствовал каждую жилку, каждую связку. Сосуды скручивались и голова огненно пульсировала. В прочем, и ходить, и стоять, и сидеть было адски сложно.

Но камера, плывущая прямо перед лицом Вити, ловила его мученический взгляд, и съемочная группа неудержимо кричала «ваау» после каждого удачного дубля.

После «кроличьей норы», так называли страшный тоннель, в котором, Снежная королева могла бы заточить чувства и сердце Кая, Витя и правда попал в объятия цыган.

Они были облачены в цветные одежды, темные, густые люди, казалось, что кровь у них черного цвета. На них были звериные шкурки, небогатые и блеклые – полушубки на голую грудь. Без своих одежд, бродящие по площадке между светоотражателями, они были совершенно обычные люди, и Виктор хотел знать: какие они на самом деле.

Он упал на подушку голубоватых подснежников – вокруг витали лица, смех, органза. Горячими тисками сжало ребро, толчок внутри черепной коробки от лица к затылку – так поет пуля в лоб.

Снято.

Одна большая расчлененная и несвязанная вечеринка в честь окончания съемок разделилась на две относительно цельные: веселую и с приблеском интеллекта. У тех, что разговаривали о серьезном, жаловались и обсуждали нерадивых коллег, стоявших тут же, около соседнего стола с закусками, впереди было еще много работы – постпродакшн. Другие, получившие свои деньги и абсолютно свободные от интерьера этого биполярного павильона, внимательных режиссерских глаз, гримерных кисточек и искусственного света, хотели выпивать халявный виски и рассказывать анекдоты категории Б.

Витю крепко держали интеллектуалы. Он не то что бы хотел к другим, но он немножечко хотел умереть. Болели ресницы и копчик, так, словно растет хвост. Но сценарист и исполнительный директор, настроенные друг к другу явно презрительно, сжимали его с двух сторон. Хотелось пить, но вода, добравшись до глотки, исчезала – жажда не проходила.

Виктор выбрался в туалет. Уселся на унитазе с опущенной крышкой, широко расставив ноги. Словно это было единственно безопасное устойчивое положение.

Он с шумным вдохом опустил голову на руки. В кабинку вошла женщина. Приклеилась к стенке и закрыла за собой дверь. Поза Виктора мешала ей, но она смущалась его и ничего не говорила. А Витю, кажется, ничего не смущало. Он только испугался, что перепутал и зашел в женский туалет. Спросил у нее.

– Нет. Это я зашла в мужской, – проговорила она алыми, кровавыми губами. Уголки рта были опущены.

Витя мужественно совершил кивок головой, но взгляд не поднял.

– Я тебе могу помочь, – сказала цыганка. Она, прислонившаяся к стенке, выглядела нахально.

Витя нехотя поднялся. Рубина, таким одарили ее при рождении именем, скованным в пространстве движением поправляла челку, открывавшую маслянистые густые брови. Декольте обнажало грудную клетку, ребристую поверхность, похожую на старую стиральную доску. Ее платье напоминало серебряную рыбью чешую.

– Тебе больно. Ты страдаешь, – она внезапно перестала казаться наглой и самоуверенной, несмотря на категоричный утвердительный тон, претензию на знание человеческой души.

Она продолжала:

– Но болит только твое тело. Это болит не сердце, это болит грудь. Твоя душа здорова, болят суставы и внутренности. Ты внутри здоров, ты сильный новорожденный