Белая западинка. Судьба степного орла - Гавриил Колесников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самки откладывают яйца, садясь на шерсть животных. Олени панически боятся оводов. Они то сбиваются в беспорядочные кучи, то, обезумев от страха, бешено мчатся по тундре, пока, обессилев, не рухнут на землю. Тогда власть над бедным животным берет враг. Самки оводов, пятясь задом, вползают на оленей. Когда яйцеклад насекомого коснётся шерсти, оно засевает кожу животного яичками, которых у одной особи может быть до 650 штук!
Энтомологи подсчитали, что на одном олене развивается до двухсот личинок овода. Шкура его становится решетом. Какие уж тут гачи, какие торбаса! Да и мясо… Олень превращается в скелет, обтянутый жёсткими сухожилиями и дырявой шкурой.
Пока нет ещё способа спасения животных от этого бедствия. Пытаются массовый забой оленей — производить ранней осенью, в октябре, до того времени, когда личинки овода пробуравят оленью шкуру. Но это, скорее, капитуляция перед врагом, чем наступление на него.
Дня через три к нам на стоянку пришёл знакомый Попову чукча. Это был знаменитый на всю тундровую округу олений пастух Омрувье. Мы оказали ему возможные знаки внимания: напоили хорошим чаем, за обедом поднесли стопку спирта, поделились табаком.
Он забрёл к нам на разведку, разыскивая оленей, разбежавшихся от коварных оводов. И на этот раз догадка Попова подтвердилась.
Мы рады были, что нашёлся хозяин белой беглянки. На всякий случай протёрли телку карболкой. Омрувье увёл её на своё стойбище.
И как‑то всем нам — и мне, и Попову, и остальным разведчикам, и, кажется, больше всех тихому Мухомору — стало грустно.
ОХОТНИК НА ХАРИУСОВ
Попов мастерил самые причудливые рыболовные снасти. На заре нашей колымской одиссеи, когда кета и горбуша косяками продирались на нерест к верховьям мелководных речушек, он поддевал крупных рыбин каким‑то подобием трезубца. Мы с удовольствием ели свежую рыбу, не уставая подтрунивать над рыбаком:
— Ты у нас прямо как морской бог Нептун —с трезубцем! Только бороды не хватает. Отпускай для верности.
Попов не обижался.
— Бог не бог, а дай вам в руки этот инструмент — так с вами голодом насидишься. Тут ведь тоже сноровка требуется.
Это верно. Рыболовные снасти Попова требовали спортивного мастерства и даже известной лихости.
Однажды он сплёл небольшую сетку, укрепил её на обруче из гибкого лозняка и подвесил к недлинному черенку от подгребной лопаты. С помощью этой сетки ему удавалось довольно успешно ловить небольших хариусов, которых в проточных озёрцах невдалеке от нашего стана развелось, по его свидетельству, видимо–невидимо. Меру эту следует принимать в соображение с учётом того, что её определял сам рыболов.
Решил и я попытать рыбацкого счастья. Взял у Попова сетку на палке и отправился на рыбалку. Ох и поиздевался же надо мной Попов! Вернулся я, разумеется, ни с чем, без почина. Стайки хариусов оказались стремительными, как молнии. Они исчезали, не дожидаясь, пока их накроют, от одной тени сетки.
Такая досада меня разбирала, что я не замечал даже своеобычной красоты этого уголка колымского края. Плоскую ложбину на возвышенности обрамляли густые заросли зелёных кустов берёзы. А по дну ложбины шла длинная цепочка неглубоких и совершенно прозрачных озерец. Некрутым каскадом они вливались узкими протоками одно в другое, а где‑то далеко всю эту цепочку неутомимо и прилежно под–креплял ключ. Скорее всего, он вытаивал из мерзлоты видневшейся вдали сопки.
— Не понимаю, Попов, как ты умудряешься ловить этих хариусов? — спрашивал я, не в силах скрыть досаду на свою неудачу.
Попов довольно подмигивал:
— Петушиное слово знаю. А ты ещё попробуй. Может, поймаешь.
Конечно, опыт был повторён. Уныло брёл я от озерца к озерцу.
На плече сетка. В прозрачной воде поминутно мелькают стайки хариусов, дразнят, но сообразить, как их взять моей сеткой, я не могу. Видно, Попов действительно знал «петушиное слово». Рыбки пугливы, стремительны, и невозможно было уловить момент, чтобы накрыть их сеткой. Пробовал класть её на дно и ждать, когда хариусы сами себя подставят рыболову. Но такого ни разу не случилось. Я цедил чистую воду: такие ловкие бестии, не желали плавать в кедровом масле на горячей сковородке.
Не утешало меня, что не один я зарился на неуловимых хариусов. Над озерками кружил и кружил колымский ворон. Сверху его внимательному глазу рыбное сборище казалось, наверное, ещё более соблазнительным. Но ворон не умел, как чайка, пикировать на воду. А я не умел, как Попов, ловить хариусов.
Мне оставалось только помахать ворону сеткой, высоко подняв её над головой на всю длину палки, и громко посочувствовать:
— Понимаю, друг: видит око, да зуб неймёт. Сам в таком положении!
Но судьба все‑таки вознаградила меня за старание. Я набрёл на небольшое озерцо. Оно было непроточным и кишмя кишело рыбками, попавшими в западню. Невысокая перемычка не позволяла хариусам выбраться из плена. В этом озерце их можно было черпать сеткой, как ложкой из ухи.
В душе вспыхнул спортивный азарт. Снял я для верности лёгкую телогрейку, замахнулся снастью над озерком, рыбы в ужасе заметались под её зловещей тенью, и у меня опустились руки. Ну, принесу я Попову котелок рыбы, расскажу, как «черпал» её из рыбьей ловушки. Старик насупится, помрачнеет, а потом горько вздохнёт и скажет:
— Эдак‑то рыбачить и дурак может. В беде рыба — её не ловить, а вызволять надо.
Я отвязал от сетки палку и разгрёб перемычку, которая отделяла злополучное озерцо от проточной цепочки. Рыбы сразу почуяли движение воды и не спеша, без давки и паники, выбирались из плена. Чуть в стороне, под кустом берёзы, я привязывал сетку к палке (сдать её Попову полагалось в исправности) и не заметил, как на бережке моей протоки очутился большой и вблизи неправдоподобно чёрный ворон. Он надёжно, обеими лапами, уцепился за бережок, наклонился над канавкой, стремительно клюнул воду. У него в клюве затрепетала рыбка. Ворон придавил её лапой… Я вскочил, чтобы спугнуть разбойника. Не для того освобождал я рыбёшек из плена, чтобы отдать их на растерзание ворону.
Но почему на растерзание? Ворон охотился за рыбой по всем правилам спортивного кодекса чести: кто кого пересидит, кто окажется быстрее, ловчее, хитрее! Он часами вёл разведку с воздуха и безошибочно выбрал момент и место удара. И вот теперь без промаха достиг цели. А цель у него простая: прокормиться! Это — жизнь. Ведь мы не возмущаемся, когда Попов жарит тех же хариусов, пойманных сеткой…
Снова сел я у куста берёзы. Стал с интересом наблюдать за чёрным охотником на хариусов. Он выхватил из промоинки ещё одну рыбку, аккуратно и без остатка склевал её, почистил клюв об узловатую лапу, напился и, грузно поднявшись, улетел. Ворон оставил после себя на влажном бережке глубоко вдавленный длиннопалый след в четыре луча от каждой лапы.
Домой я снова вернулся без рыбы, но Попов «линию моего поведения» одобрил:
— Ну и правильно сделал. А ворону тоже надо жить, как и нам с тобой. Да ведь один‑то ворон без нашей помощи Колыму не объест!
ОСТАНЦЫ
Когда северянин получает наконец отпуск и начинает прикидывать, как его использовать, у него просто глаза разбегаются. Позади три года жизни, усеянной далеко не розами. Были за это время и лютые морозы, и леденящие душу метели, и топкие мшистые болота, и тихая нетронутая тайга, и тучи комаров, и последняя миска муки на целую партию при занесённом перевале — многое было! И вот все это теперь прожито. А впереди несколько месяцев отдыха. Есть от чего потерять равновесие. Чем заполнить это заработанное тобой время покоя? Хочется услышать и увидеть разом десятки вещей: Джульетту–Уланову и Южный берег солнечного Крыма, Третьяковскую галерею и Куйбышевскую ГЭС, друзей, с которыми расстался в институте, и старую мать, одиноко живущую на заброшенном в донской степи хуторе…
Прикидывали я… Но когда отпуск стал для меня не долгожданной мечтой, а реальной действительностью, меня вдруг неодолимо потянуло к старый, знакомым местам. Мне захотелось раньше всего остального посмотреть, как обживают люди те месторождения руд и металлов, которые удалось открыть и моим поисковым партиям…
И я отправился по знакомым местам!
Они изменились до неузнаваемости и из знакомых снова сделались — неведомыми и интересными именно своей новизной.
В долине капризной горной речушки, в шутку названной нами тогда Русалкой, за строптивую (игривость и зеленое каменистое дно, вырос настоящий таёжный городок.
Только три года назад мы пробивались здесь сквозь чащу могучих лиственниц, расчищали в сплошных зарослях кедрового стланика площадку, чтобы поставить свои палатки и закрепить преодолённые подступы к величественной вершине, которая ещё не имела названия ни на одной карте мира…