Журавль в клетке - Наталия Терентьева

Хотя я-то, по взрослому разумению, понимаю – ну разве кто-то виноват, что разлюбил, а другой продолжал любить? Когда я дохожу до этого места в воспоминаниях, моя мама, Машина бабушка, повторяет:

– Как там он тебе написал в единственном за всю жизнь письме: «Мы были уже на излете отношений…» Романтик хренов! Зачем же он на этом своем излете Машу нашу делал?

– А с другой стороны, что бы мы с тобой делали без нее? – вздыхая, парирую я. И на этом наша обычная беседа о моих чувствах к Йесу, как его звали в молодости, иссякает,

Его звали так почти все. Некоторые даже не догадывались, что это инициалы, сокращение от имени – Игорь Евлампиевич Соломатько. И уж почти никто не знал, что он сам его придумал и очень гордился, видя в этом слове психологический знак своей личности.

Он – человек-позитив. Человек-«да». Он принимает и постигает весь мир, и мир принимает его, непостижимого. Как странно, что ни имя, ни имидж никоим образом не соответствовали сути Йеса. Какой там – «yes»! Шутящий и прячущийся в своих шутках от всех и всего, от правды, от боли, от необходимости принимать решение, искрометный клубок противоречий – вот каким был Игорь Йес. Но прозвище так прилипло к нему, что некоторые даже думали, что это его фамилия. Мало ли чудных фамилий, например у народов Крайнего Севера. И мало ли чухонской или бурятской крови у коренных москвичей.

Но по сути мне ответить Маше было нечего. Я прекрасно помню, как Соломатько зачинал Машу, и, если честно, – да, у меня было тогда подозрение, что он меня не так сильно любит, как я его. Но мне оно, подозрение это, не очень мешало, поскольку преследовало меня почти с первого дня наших отношений. А я преследовала Соломатька требованием честно ответить: «Любишь или не любишь?!»

Йес всегда ловко отпирался, отвирался, отсмеивался на эту тему, как, собственно, и на любую другую. И как-то так выходило само собой, что – естественно, любит. Такое оставалось ощущение от наших разговоров, в которых Соломатько либо нес остроумную ахинею, либо молчал. Но вот что правда, то правда – не клялся, и обещаний не давал, и вечной любви не обещал, и ничего вообще никогда не обещал. Максимум, что можно было из него вытянуть, – это смутные намеки на совместную жизнь. Причем не обязательно под одной крышей, а так, вообще, гипотетически, во времени.

– Пойдем посмотрим, что он там делает, – вовремя прервала Маша мои грустные размышления и поскребла пальцем мое плечо. – А, мам?

Когда-то в юности Йес был очень артистичен, участвовал в самодеятельности, даже получал премии на районных конкурсах самодеятельной песни за исполнение трогательных песенок о мужественных геологах и полярных летчиках. И вот сейчас он сидел на полу, игнорируя все нормальные сидячие места, в классической позе узника-страдальца, накинув на плечи свое короткое пальтишко. Обхватив голову обеими руками, он покачивался и негромко стонал. Может, он видел, как мы шли по двору?

– Соломатько, ты как себя чувствуешь? – проговорила Маша, чуть приоткрыв дверь.

Дверь с нашей стороны, то есть со стороны улицы, была закрыта на цепочку – нововведение Маши, она трудилась над этим целый час. «Чтобы разговаривать можно было, если что», – коротко ответила она на все мои негодующие возражения о заведомой глупости такого занятия. Маша ковыряла тяжелую дубовую дверь под охи и уговоры Соломатько, который объяснял, что нехорошо так поступать с отцом и с дорогушей дверью.

– А, Соломатько? Ты жив там еще? – снова позвала его Маша.

– Доченька, не называй меня так, – попросил живой и не сонный, несмотря на раннее утро, Соломатько, и мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Даже думаю, что настоящие, судя по покрасневшему носу.

У меня защемило сердце. Он так постарел за пятнадцать лет… Естественно, не помолодел же! Я одернула себя и подумала о том, что зря я в свое время не успела или не решилась объяснить Соломатьку, что умная жена одевает своего мужа так, чтобы он не нравился никому, в первую очередь ей самой. Вот и сейчас Соломатько был одет, бедный, так, что незнакомая девушка заговорить с ним могла бы только уж по очень большой нужде.

Серое пальто в облипку, на манер «шинелки» до колен, очень модное в позапрошлом году, пошло бы молодой высокой женщине с хорошей фигурой. А вот не очень высокому, полнеющему Соломатьку… Лыжный белый свитер с пухлыми косичками, синие ботиночки с дырочками по бокам, для проветривания, – изящные ботиночки, любовно начищенные матовым кремом… Да, трудно мне было объяснить Маше, что же привлекло меня в ее папе пятнадцать лет назад. Ну разве что пальто этого у него еще не было. И заботливой жены Татьяны тоже.

Когда-то много лет назад, когда я еще гуляла с коляской и кормила Машу своим молоком, я увидела бездомную собаку с отвисшими сосками, которая копалась в куче мусора. Пока я медленно шла мимо, она упорно рыла бумажные пакеты, разгребая пустые пластиковые бутылки, ошметки еды и наконец что-то все-таки нашла, быстро и жадно заглотила и с недоеденным куском в зубах вприпрыжку потрусила прочь. Она бежала так, как бегут обычно домашние собаки, завидев любимого хозяина. Бездомная собака бежала к своим щенкам, чтобы накормить их молоком.

У меня почему-то страшно защемило сердце от этой сцены. Я в тот момент могла как никто понять эту собаку – как же ей было необходимо что-то съесть для того, чтобы кормить детей. И поскорей мчаться к ним, беспомощным, требовательным, нетерпеливым.

Почему именно сейчас, по какой необъяснимой ассоциации, глядя на тоскующего или придуривающегося в углу Соломатька, я вспомнила тот давнишний эпизод? Может быть, потому, что все эти годы часто думала, что, встретив его, скажу ему только одну вещь: «Ты ничего не знаешь о жизни. Ты ничего не знаешь о любви. Ты ничего не знаешь о детях. Что ты тогда знаешь?»

Но, может быть, просто обида затмевала мне разум? Может быть, Соломатько все это знал и знает? Он обычный человек, а не роковой герой, приподнятый над суетой моим собственным воображением. И на самом деле он знает, как просыпаются только что с таким трудом уснувшие дети и больше не хотят спать, и как у них то растут, то выпадают зубки, то растут потом вкривь и вкось, как эти детки страшно дерутся и кусаются в детском саду, как болеют временами без остановки и падают головой вниз прямо у тебя на глазах, как вдруг перестают слушаться и начинают врать… Как выбирают не тех друзей, доверяя им все свои сокровенные тайны… И как они видят в тебе то, чего у тебя никогда и в помине не было, чтобы однажды бесповоротно разочароваться и никогда не простить тебе этого обмана…

Может, он знает и это, и многое другое? Только в его знании нет одного – нет меня и Маши. И нашего с ней мира.