Журавль в клетке - Наталия Терентьева

Нет, – ответила мне Машенька. – Я все продумала. Точнее, я видела это в каком-то фильме, только там они не додумали. Я оденусь уборщицей, а ты туристкой. Ячейка находится в нижнем ряду, а ты будешь класть чемодан в верхний, над ней. А я как раз в это время отвлеку все засады. Сейчас расскажу – как, будешь очень смеяться. Я специально бабушкины панталоны взяла – помнишь, такие утепленные, которые она у нас хранит на случай внезапных холодов…

Я с энтузиазмом засмеялась:

– Отличная идея! Я тоже кое-что могу подсказать. Пойдем только в дом, что-то к ночи совсем заморозило.

– Мам… – Маша выразительно посмотрела на меня и поцеловала в действительно подмерзший нос. – Хватит трусить, все равно ведь придется познакомиться… ну то есть… повидаться. Чего ты боишься-то? Ты такая красавица сегодня…

– Хорошо, хорошо… – Мне стало совсем стыдно. Что это я на самом деле… – Кстати, а что мне ему сказать? Я имею в виду, кем представиться? – Я совсем запуталась, а Маша рассмеялась:

– Мам, это ведь он меня не знает, а тебя-то уж точно вспомнит! – Она посмотрела на меня и вздохнула. – Ну ладно! Давай я тебе еще расскажу про ячейки, а потом прорепетируем, как ты будешь с ним разговаривать. Идет?

– Идет, – обрадовалась я. – Только, может, пойдем на веранду, чайку горячего выпьем, а? Все как следует обсудим…

– Егоровна! Хватит там шептаться, заходи уже! – Мужской голос раздался где-то совсем близко.

Маша вздрогнула, а я закашлялась. Маша постучала меня по спине, приобняв, а потом тихо спросила:

– Это он кому, мам?

– Это он мне… – Мне стало очень жарко и душно, и как-то плохо в голове, тесно и горячо… Но я изо всех сил старалась, чтобы Маша ничего не почувствовала.

– Но ты же не Егоровна, а Евгеньевна… – Она с недоумением смотрела на меня, и мне пришлось объяснить:

– Просто он так меня звал – в шутку, в молодости.

– Егоровна! Все равно я выгляжу хуже, не тушуйся, заходи! Я как раз перехожу к селедочке. Хлопнешь водки со мной, за свидание. Резко дверь не открывай, а то я тут стою, подслушиваю.

Мы переглянулись с Машей, потом она взялась за мой локоть и подтолкнула меня вперед, прошептав в самое ухо:

– Иди первая, а то теперь и мне что-то страшновато.

Я кивнула и повернула ключ.

Соломатько уже отошел от дверей и сидел теперь на полу, прислонившись к большому низкому креслу, покрытому светлой шкурой.

– Ну проходи, проходи, давненько не видались, Светлана свет Егоровна…

Я видела, что легкий тон давался ему с трудом. Я видела, что Соломатько располнел. Я видела, что он по-прежнему хорош. Я видела, что передо мной сидит и улыбается через силу давно забытый и похороненный, не раз проклятый и непрошенный, живой, противный, наглый Соломатько.

– Ну а ты, стало быть, моя дочка Машенька. Да, Машенька? Что же ты мне сразу не сказала, еще там, в офисе? Чуть было под монастырь не подвела… Ты представляешь себе, Егоровна, – чуть было не влюбился в собственную дочь! Да только вот что-то все мешало и мешало, никак не мог понять – что. А теперь ясно. Я еще думал как-то, глядя на нее… Представляешь, Машенька, ты у меня сидела в кабинете, переводила что-то, а я смотрел на тебя и думал: «Ну не Нарцисс ли я настоящий? У девчонки же тип лица, совершенно как у меня: лоб, брови, нос, рот, подбородок, ножки…» Гм… прости, дочка, прости, Егоровна… но ляжечки у Машеньки и вправду семейные – кругленькие наверху, такие смешные и коленочки ровненькие, мои коленочки…

Я чувствовала себя очень странно. Меня даже стало подташнивать. Нет, мне не было противно или страшно. Мне было странно. Все происходящее никак не хотело укладываться у меня в голове, и, как обычно в таких случаях, мой слабоватый вестибулярный аппарат решил передохнуть и отключить мое сознание на некоторое время. Я вовремя спохватилась и несколько раз глубоко втянула носом воздух. В комнате, где сидел Соломатько, пахло елкой с огурцом – какой-нибудь «Аззаро» или «Рокко Барокко».

– Барбарис, – ответил мне Соломатько.

– Что?… – Я не могла сразу включиться в способ существования Игоря Соломатько. А иначе с ним никогда не получалось – только существовать в его ритме, желаниях, настроении, хандре, веселье…

– Ты носом крутишь, как ищейка. Это собака такая, Егоровна, не напрягайся. Я подушился красным «Барбарисом» сегодня утром, чтобы понравиться моей и твоей, Егоровна, дочке Машеньке. А вчера душился водичкой дедушки Жио, в просторечии «Аква Жио»… Менял каждый день одеколоны. А также портки, пинжаки… Потому что хотел, старый идиот, – он выдохнул, – фу-у-у… понравиться… Ну, я думаю, ты уже в курсе.

Я постаралась сосредоточиться на нем, а он довольно ловко встал на связанных ногах. Они были связаны чем-то, мне показалось, оранжевым с зелеными огоньками, но я не успела рассмотреть чем. Он пошатнулся, крякнул и попросил растерянную Машу:

– Доченька, усади мамашу на что-нибудь твердое, а то она собирается на некоторое время нас покинуть. Вот видишь, Егоровна, какой у нас с тобой опасный возраст. Чуть что – на свидание с вечностью, пока только временное. Ну как, не полегчало? – Он нес всю эту ахинею, а сам, с трудом дотянувшись до пластиковой бутылки с водой, лил теперь эту воду мне прямо на голову.

– Эй, ты что? – Я услышала свой голос, как мне показалось, бодрый и резкий.

– Мам, тебе плохо, да? – Испуганный голос Маши служил мне ориентиром в потемневшем пространстве. Я уцепилась за него и стала пробираться к свету. Что же там моя бедная Маша одна будет делать с возникшим словно из небытия Соломатьком, который, оказывается, «чуть не влюбился» в собственную дочь!

– Егоровна, завязывай тут… звуки всякие издавать… стонать и мычать! – Похоже, Соломатько тоже напугался не на шутку, потому что рука, которой он поливал меня водой, дрогнула, и все содержимое бутылки вылилась мне за шиворот свитера. – Вот видишь, какая ты эгоистка. Такой исторический момент подмочила, встречу на Эльбе, можно сказать!

Я вроде бы засмеялась, а Маша почему-то заплакала.

– Не плачь, Маша, – хотела сказать я, но не услышала собственного голоса.

Все остальное мне уже досказывала Маша через несколько часов. Я пришла в себя, открыла глаза и сразу уснула, прямо там, на мягком ковре в комнате, где Машка заперла Соломатька. Маша просидела со мной все эти несколько часов, держа меня за руку и, как говорит, ни на секунду не сомкнув глаз, – боялась, что я помру. А Соломатько мирно сопел рядом. Часа через два он проснулся, охая, перевернулся на другой бок, почесался (Маша развязала ему руки, когда он уснул), сказал Маше:

– Красивая у тебя мама была в молодости, Маша, – и, не дав ей возмутиться, удовлетворенно добавил: – А сейчас еще красивее. А ты совсем на нее не похожа, но тоже очень красивая. Ты – моя дочка, Маша!.. – И снова уснул.