Дорогой чести - Владислав Глинка

— Ну, ты домой сейчас? — спросил Непейцын, когда вышли с Доброхотовым в вестибюль Академии.

— Нет с, дозвольте еще тут остаться, — попросил Петя.

— Да что ж ты делать станешь?

— Как — что-с? А статуй сколь тут расставлено! Каждую огляжу, обойду, порисую, может. — Доброхотов указал на изваяния в нишах, поднял руку: — И наверху их еще много-с.

— Когда ж ты там был? — удивился Непейцын.

— Днем как-то. Раз пускают, смотреть дают… А нонче Михайло Матвеевич дозволили, ежели кто спросит, на них сослаться…

Не спеша трусит низкорослая лошадка. На спине извозчика, на старом армяке, встряхивается и ходит туда-сюда выбитый на железной бляхе нумер, выданный полицейской частью. На особо крутых ухабах одновременно с качанием этого нумера сползает по жесткому, набитому мочалой сиденью и сам ездок. И плотнее запахивается в шинель, ехать-то далеко…

«Его, пожалуй, холодом да нечистыми чулками не отшибешь от Академии, — думает Непейцын. — Вон как глаза горят на гипсовых Геркулесов да Меркуриев, будто невесть какой рай открылся… Семь рублей в месяц, восемьдесят четыре в год. Подполковничье жалованье шестьсот рублей, а ежели по артиллерии зачислят, то восемьсот. Да дяденькины присылки. Неужто одного человека на свой кошт не взять? Сюда привез, надо и дальше поддержать…»

Вот наконец и Сампсониевский мост, а за ним пятиглавая церковь, синяя с белым. За сквозной оградой различил памятник на могиле Волынского, около которого последний раз видел Григория Ивановича. А теперь тут и они с Назарычем где-то навек легли… На колокольне ударили к вечерне. Значит, тащились с Васильевского часа полтора.

— Налево, налево вороти, к третьему, кажись, владению…

Из калитки вышла женщина в черном платке, аккуратно охватившем круглое доброе личико.

— Не вы ли вдова Ивана Назарыча? — спросил Непейцын.

— Я, батюшка. — И вдруг встревожилась: — Не с Яшенькой ли что?

— Нет, с ним все хорошо, — успокоил ее Непейцын, вылезая из саней. — Но я как раз насчет мальчиков…

— Так с Санечкой? Захворал?

— Да нет, оба здоровы…

Когда шли к розовато-серому дому, на цепи вертелся и лаял кудлатый пес. Сергей Васильевич поглядел на будку. Окошко заколочено тесинкой.

И вот он опять в горнице, где сидел шестнадцать лет назад, через три дня после свадьбы Екатерины Ивановны.

— Уж не господин ли вы Непейцын? — спросила Марфа Ивановна.

— А как вы догадались? По ноге?

— По ней. И дочка писала, что в Туле служите. А уж Иван-то Назарыч как вас поминал!

Сергей Васильевич рассказал, как бывал у Тумановских, о посещении корпуса и о своем самозванном родстве.

— Спасибо, батюшка, добрая душа! — поклонилась Марфа Ивановна. — Такое родство им ноне ох как надобно!

— Уж вы поддержите, что хоть вашей матушке племянником довожусь. Бывают офицеры из сдаточных, так будто и отец мой выслужился.

— Я что же… — потупилась вдова. — Да случится ли вскорости про то сказать? Они ведь с осени не бывали, когда Катенька с казенной квартиры съехавши, тут приставала.

— Что ж так?

— Опасаются издевок товарищей за простое звание наше… Только вы их, ваше благородие, не корите, — спохватилась вдова. — Им ведь с господами век жить, коли до офицеров дойдут…

— Корить не стану, — сказал Сергей Васильевич, — оттого что от упреков толку не жди, но при случае поясню, что стыдиться им нечего. А теперь прощайте, почтенная, вы ведь в церковь шли.

— Поспею. Позвольте хоть попотчевать вас. Есть лепешки на меду, творог свой. Или простой пищи не принимаете?

«Решит, что и я вроде внуков», — подумал Непейцын и ответил:

— Спасибо, Марфа Ивановна, если не так хлопотно…

Жуя лепешку и запивая ее топленым молоком, спросил про последние годы Назарыча. Прослужил он до преобразования коллегии в министерство, когда отставлен с пенсионом. Сначала, дело было весной, даже обрадовался: буду, говорил, в огороде копаться, починю по дому то и се. А под осень похудел, сник, молчал часами у печки, а ежели заговорит, то либо вспоминал, как Катя девочкой была, либо про канцелярию. Шутка ли, пятьдесят лет туда ходил. До рождества протянул, дождался, что дочка навестить приехала — зять не часто ее отпускал, — а в феврале пожаловался на колотье в боку, пролежал с неделю, да и велел попа позвать.

— Как же вы живете одна? Не страшно?

— Пустила племянника Ивана Назаровича жить, тоже канцелярского, Ермолаем Саввичем звать. Всё с вечера до утра человек в доме.

— Не женатый?

— Холостяк. Тихий. А два покоя пустуют. Где сидим да где Катя в девушках жила. Сдала бы хорошим людям, так места наши глухие, край города. На огороде зайцы, когда луна, всю ночь играют и Полкана не боятся. А я с цепи не спущаю: жалко, коли их задерет.

— А как яблони обгложут? — спросил, улыбаясь, Непейцын.

— Нет, яблони околь дома, тут Полкан лает, а они на задах…

Перед самым отъездом в гости Петя Доброхотов сробел:

— Увольте, Сергей Васильевич… Работки мои возьмите, покажьте, если спомянут, а сам я, право, не могу-с…

— Помилуй, чего бояться? Тебя Михайло Матвеевич сам звал, и ко мне ты в гости не раз хаживал.

— То у вас и народу много. А тут я, право, что конфузно сделаю… Нет уж, лучше я Лотте Карловне к обеду завтрашнему готовить помогу-с.

Непейцын подумал, что, может, разговор о судьбе гравера лучше вести без него, и поехал один.

Прежде чем просить гостя к столу, Мария Ивановна долго рассматривала Петины работы, потом сказала:

— Жаль, что юноша не пришел, я бы ему показала несколько резных камней, что у меня есть. Он почти готовый мастер. Научит ли его чему ваш Либерехт? Скорей у Гордеева и Мартоса заниматься надобно лепкой. И какое человек удивительное творение! От простого оружейника — и вдруг рождается создатель таких прекрасных барельефов.

— Не совсем так, Мария Ивановна, — заметил Непейцын. — Отец Петра был тоже гравер, его посылали на здешний Монетный двор у медальеров учиться. Умер рано, а то бы многое сыну передал.

Обед оказался таким, как обещал Иванов: щи, гречневая каша и клюквенный кисель. Но в щах плавала сочная говядина, в каше хрустели шкварки, к киселю подали миндальное молоко. Да еще перед щами выпили перцовки, а после киселя — отличного портвейна. Все было как будто по русскому субботнему обычаю, но так вкусно, что Непейцын к концу обеда почувствовал — мундир в талии тесноват.

— Моя хозяйка блюдет французскую поговорку, что «путь к сердцу мужчины лежит через желудок», — сказал Михайло Матвеевич, явно довольный, что гость похваливает кушанья. — Но строга! Просил нонче изюмный пудинг с ромом добавить, так нет! Нельзя, сказала, кухни мешать: русская — одно, англицкая — другое. Теперь на англицкий обед приходите. Едва умолил портвейну дать вмести грушевого квасу.

Мария Ивановна, улыбаясь, слушала мужа, но здесь остановила его:

— Вы, Майкл, так забудете сказать нужное про юношу.

— Вот сразу и замечание! — притворно обиделся художник. — А речь в том, Сергей Васильевич, что предлагаем внесть половину расходов по содержанию в Петербурге вашего Пети. Детей у нас нет, родственников тоже, кого ж нам поддержать, как не молодого художника? Вот и решили, что, если Марии Ивановне, как и мне, его работы понравятся, то предложим вам союз. Что нам ответите?

— Прежде всего скажу спасибо, — начал Непейцын. — А второе — что у меня на первый его год уже восемьдесят рублей отложено, которые, ежели согласитесь, вам передам, чтобы ему помесячно отдавать. А на второй год готов с вами тот расход разделить, ибо не знаю еще, куда назначат и что получать стану. Но и тогда прежде всего попрошу, чтобы в Академии и вне ее взяли с Марией Ивановной на себя надзирание за сим неопытным юношей.

— Но кто он вам? Сродни, что ли? — спросил профессор.

— По крови никто. Да ежели угодно, я вам расскажу…

От сочувствия к Пете выказанного Ивановыми, и от выпитого за обедом язык Непейцына в тот вечер развязался…

Весной 1800 года Сергей Васильевич стал командиром роты и переехал в казенный дом на Киевской улице. Майским воскресным днем сидел на садовой скамейке, ждал, что из деревни приедет, как обещал. Ваня Дорохов и порадуется его новому устройству. В саду так славно пахло влажной землей, почками, молодой травой, что, когда Ненила в окошко звала завтракать, приказал нести все в беседку да прихватить книгу с его стола — он тут почитает.

В беседку не пошел, остался на пригретой солнцем скамье, здесь же съел глазунью, пил не спеша чай и читал. Рядом шелестели под ветерком листы еще одной книги — не зная, которую ему нужно, Ненила принесла обе, что лежали на столе. Читая, услышал перешептывание, скосил глаза и увидел детские лица в щелях забора. За ним стоял дом недавно умершего оружейника-гравера Доброхотова. Сергей Васильевич уже знал, что там живут мальчик лет десяти и девочка года на три старше. Знал, что зовут их Петей и Машей, — слышал, как мать кличет со двора. Теперь дети, конечно, рассматривают калеку. Он сидел без механической ноги, устал стоять у обедни. Или, может, на сахар смотрят, что сверкает в вазочке на скамейке.