Дорогой чести - Владислав Глинка

Мария Ивановна оказалась еще видной дамой. Такая Омфала могла приворожить. Несмотря что ждала только мужа, была опрятно одета. Встретила гостя приветливо, благодарила Михаила Матвеевича, что привез друга, про которого наслышана. И, радушно угощая, так расспрашивала Непейцына, что уверился — действительно знала о нем, помнила о смерти юного брата на дуэли.

Когда Сергей Васильевич вкратце рассказал о себе, настала очередь Иванова изложить, что с ним было за годы разлуки. Но у Непейцына главные события пришлись на последнее время, а у художника они стояли вначале. Пятнадцать лет назад он был свидетелем кончины Потемкина, о которой и теперь говорил с волнением.

— И случись же, что сей первый вельможа величайшей в мире империи, фельдмаршал, светлейший князь, обладатель несметного богатства, только что заключивший выгодный мир с турками, умер в глухой степи, под открытым небом. И окружали ее всего шестеро дорожных спутников. Зато потом были истинно царские похороны. В херсонских лавках скупили весь бархат, шелк и позументы, чтоб украсить дома, мимо которых шла процессия, и высоченный каструм долорис[8] в соборе. Войска стояли шпалерами на пять верст, сотни генералов и офицеров шли за гробом в трауре, играла военная музыка, пели хоры, привезенные на курьерских, панихиду служили двадцать епископов и архимандритов, а при опускании гроба в склеп гремел салют из ста пушек…

— И все в том же Херсоне, — отозвался Непейцын, — где раненые и больные солдаты, подлинные соратники светлейшего, жили впроголодь, в развалюхах, безнаказанно обкраденные начальниками… Не удивительно ли, что в одном городе похоронены столь замечательные и различные характером и судьбою люди, как сэр Джон Говард и князь Потемкин-Таврический?..

— Про светлейшего скажите «был похоронен», — поправил Иванов. — Разве не слыхали? Император Павел приказал надгробную плиту с именем князя из собора выбросить, а склеп завалить землей, чтоб и памяти о Потемкине не осталось.

— Память и без плит остаться может, — заметил Сергей Васильевич и продолжал спрашивать: — А потом, когда свиту его распустили, вам вскоре удалось место в Академии получить?

— Какое! Два года бродил на половинном майорском жалованье — выше светлейший меня так и не собрался произвести. Спасибо Василию Степановичу Попову — он, как умница редкостный, остался в чести при государыне, — слово замолвил, когда гравюру с моего рисунка, смерть светлейшего изображающую, ее величеству подносил. Тут она приказала меня в Академию зачислить, но и то сколько лет без профессорства советником состоял. Наконец — уж при Павле Петровиче — освободился класс живописи баталической и мне вверен. Пришлось учения на Царицыном лугу изображать и самого государя, на коне скачуща, новые мундиры рассматривать до пуговки, чтоб ошибки не допустить, избави бог. И только как помер профессор Щедрин, водворился я также в классе ландшафтном. Теперь мой учитель парижский господин ле Пренс, полагаю, был бы доволен. Он мне тридцать пять лет назад многожды говаривал: «Ты, Мишель, терпелив, можешь объяснять, исправлять по многу раз…» Вот напророчил! Но вы видели, в каких классах занимаемся? Холод, грязь, хуже, чем когда я учился. А президента будто сие не касается. Избрали прошлый год почетным академиком знакомца вашего, графа Аракчеева, — надеялись, денег у государя выхлопочет, а тут война, и вовсе не до нас стало. Совсем захирела Академия. Столь великое здание, а черепицей наскоро крыто, крыши от того текут. Оштукатурена одна передняя стена. Не срам ли в таком храме искусству обучать?

— А я, Михайло Матвеевич, как раз в сей храм туляка одного привез. Прошу помощи вашей в его устройстве.

— Живописец?

— Нет, гравер заводский — на серебре, меди, стали украшения подносных сабель и пистолетов резал. Мечтает ваянию учиться, лепит очень хорошо… То есть по-моему, конечно.

— А работы свои привез? — спросил профессор.

— Привез, да я не догадался с собой захватить… Впрочем, одна, правда старая, всегда со мной. — Непейцын снял с пальца и протянул Иванову перстень. — Может, вспомните, была у меня монетка ольвийская, друга одного покойного подарок, так я ее в кольцо вставил и однажды, на охоте скакавши, верно, поводом кольцо то сдернул. Великовато было…

— Так вы и верхом ездите? — удивился Иванов.

— На охоту езжу, а воевать не гожусь, как должен с помощью посторонней садиться и слезать… Так вот, малый этот, ему тогда лет двенадцать было, хорошо кольцо мое знал и, чтоб утешить в потере, монетку на память вылепил, отлил и в перстень новый оправил.

— Без сомнения, способный юноша, — сказала Мария Ивановна, рассматривая кольцо.

— Хоть взрослому мастеру впору, — подтвердил Михайло Матвеевич. — Но крепкого ли здоровья? Имеет ли теплую одежду и средства, чтобы кормиться? Даже у казеннокоштных учеников жизнь самая голодная… Так послезавтра к концу занятий ко мне в класс с ним пожалуйте, и нашим знатокам его работы покажем… Но вот вы сказали, что на войну больше не годитесь — то, по мне, и слава богу, отвоевали свое, — однако слыхали нонешнюю реляцию о новом сражении?

— Нет, мне сказывали, будто войска на винтер-квартиры пошли.

— Так нет же! Вместо сего при некоем прусском местечке генерал Беннигсен дал бой Наполеону, и таков кровопролитный, что с каждой стороны по двадцати тысяч убитых и раненых.

Взволнованный пересказом подробностей сражения, Непейцын только перед уходом вспомнил о дворцовом библиотекаре:

— А жив ли господин Лужков? Видите ль его в Эрмитаже?

— Сказывают, что жив, но не видимся уже лет десять.

— Уехал, что ль, куда?

— Именно, хоть и недалече. Не поладил с самим Павлом Петровичем. Лужков, по привычке попросту обращаться с покойной его матушкой, вздумал и сына в чтении наставлять: та, мол, книга хороша, та — дурна, устарела или несправедлива… А император крутенек был. Раз, два послушал, а на третий и сказал — дворские лакеи передавали: «Мне ваши поучения, господин Лужков, без надобности, и обоим нам в сем дворце проживать незачем. Есть ли у вас деревня, куда могли бы отъехать? Ежели нету, то я вам две сотни душ пожалую, и живите, где они живут». А Лужков: «Нет, ваше величество, я людьми владеть не хочу, а прикажите вместо деревни срубить домик на Охте, самый простой, огород прирезать, и я за Неву обязуюсь не ступать, ежели пенсию заслуженную мне туда приносить станут». И будто государь сказал: «Вы бескорыстны, что редко. Набросайте план построек и подайте мне». Разговор шел летом, нагнали полсотни землекопов и плотников, и в неделю выросла усадьба с садом и огородом. А Лужков меж тем передавал библиотеку кому велели, да еще у него оказалось на руках поделок разных, доверенных государыней без единого свидетеля, из золота и драгоценных каменьев, сказывают, тысяч на сто. Все сдал, получил расписки, уложил пожитки на два воза и пошел рядом с ними на Охту. В самое то время я его и встретил, ничего про причины отъезда не знаючи. «Сбираюсь, сказал, пожить вольным женевцем. Репу, как Гораций, сажать…» Дружи я с ним раньше, съездил бы навестить, а как едва знакомы были, то вышло бы вроде любопытства.

— А я съезжу, повидаюсь, — сказал Непейцын. — Он ведь мне, можно сказать, жизнь спас.

— Что ж, побывайте и мне расскажите, нашел ли свою Аркадию. Конечно, он человек необыкновенный, но я одному удивляюсь: как может без книг жить, когда двадцать лет все лучшее, что в мире печатали, в руках держал. Себе принадлежащие томы перечитывает? Или кто носит ему туда?.. Я по себе сужу: для меня счастье величайшее, что рисунками, государю принадлежащими, ведаю. Вы бы знали, какие там жемчужины! Рубенс, Ван-Дейк, Иордане, Ланьо, Демустье. Составляю им описи, а сам от восхищения петь готов. Но и печалюсь, что приходится одному наслаждаться. А может, настанет время, когда любой художник сможет прийти на них посмотреть?..

Иванов пошел проводить гостя. В этом квартале чувствовалась близость царского жилища. Частые фонари освещали до камня расчищенный, посыпанный песком тротуар вдоль решетки Зимней канавки. За углом, на Большой Миллионной, у Шепелевского дворца, в котором жили придворные, прохаживался полицейский офицер, стояло несколько карет. На другой стороне улицы дремали ваньки. Михаил Матвеевич окликнул одного, подсадил Непейцына:

— До послезавтра!..

Лошадка трусила едва-едва. Нахлобучив шляпу и подняв воротник шинели, Сергей Васильевич перебирал в уме услышанное о смерти светлейшего и засыпке его склепа — экая месть дикая! — о неустройствах в Академии художеств, о Лужкове — ай да мудрец!.. Новое сражение — сорок тысяч убитых и раненых… Неужто все-таки нельзя без такого? «Иль жить на свете всем нам тесно, и должно грудью брать простор»?.. — как читал чьи-то стихи Павлуша Захаво… Что-то в Туле делается? Спят все, поди… Ах, бедный, бедный Фома! «Ставщиком бы годик…» Верно, о нем и Филя с Ненилой перед сном вспоминают, жалеют… А Екатерина Ивановна, если не спит, так, конечно, о сыновьях тревожится. «Завтра — к ним, и там же подробно узнаю о сражении».