Блаженная (СИ) - Ворон Белла

Другая жизнь начиналась летом. Живописные развалины усадьбы, игра в поиски клада и путешественников во времени, кислющие яблоки из усадьбы, подслащенные воровским азартом, осы в варенье, ужин на веранде… Я не помню, какую из этих двух жизней я считала более реальной, более настоящей, более своей. Но я точно помню, что мои планы, желания и даже мечты были зимними и летними.

В мои шесть лет у меня была летняя мечта — купить корову Розу, которая иногда забредала попастись к нам на лужайку. Старая женщина с белоснежной косой, уложенной вокруг головы сшила для меня мешочек на веревочных завязках, канареечно-желтый в крупный черный горох.

— Накопишь — купим Розу. — сказала она серьезно, — с молоком будем.

Кто была эта женщина? Ее лицо стерлось из моей памяти.

Вечером к бабушке заходила соседка и мы, убрав после ужина посуду и застелив стол старинной вязанной скатертью играли в лото. Играли на деньги. Бабушка, соседка баба Аня и я. И та женщина с белой косой. Играли по честному — мне не помогали, не подыгрывали. Я бы не позволила. Монетки накапливались в мешочке, я пересчитывала их. С каждым днем их становилось больше и моя мечта приближалась ко мне, хлопая рыжими ресницами и дыша травой и молоком.

Каждый вечер после игры и вечернего чая я забиралась к себе на второй этаж, в крохотную комнатку под крышей, прятала свой мешочек в старинный письменный стол, потом забиралась на этот стол с ногами и смотрела через полуразушенную кирпичную стену на крышу усадьбы — черный контур в темно-синем небе. Тут просыпалась моя вторая летняя мечта — когда-нибудь стать хозяйкой Усадьбы. Нет, ни этих печальных развалин, а как будто переместиться в то время, когда Усадьба была молодой и красивой. Когда ее дорожки были чисты и ухожены, когда розы благоухали возле флигелей, когда съезжались гости в красивых каретах. Похожее чувство я испытывала, когда расчесывала длинные белые волосы той женщины и пыталась вообразить, какой она была когда-то красавицей.

Запах горелого омлета вернул меня в реальность. Я сдернула сковороду с огня, отскоблила от нее то, что выглядело хоть немного съедобным и, опустив штору, уселась за свою одинокую трапезу.

Что ж, все не так плохо. Одна моя летняя мечта почти осуществилась — Усадьба обрела вторую молодость. Я приехала сюда, чтобы жить в ней и быть маркизой. А на закаты я смотреть не буду.

Голодного червячка я заморила и налив себе чаю, раскрыла пьесу, но червячок беспокойства продолжал меня донимать. Я постучалась к Лике. Безрезультатно. Я вернулась к себе. Чертыхнулась. Может они с Давидом репетируют где-нибудь на свежем воздухе? И, кстати, почему я должна волноваться за взрослого человека?

Я скинула посуду в раковину, и не удосужившись ее помыть, разложила на столе шелковый шарф. Мешочек с картами был завязан неплотно, часть колоды выскользнула из него, как будто выползла. Сверху лежала Жрица. Я протянула руку, чтобы вытащить колоду колоду, но взгляд Жрицы меня остановил. Я потянула за край мешочка и карты легли передо мной на столе полураскрытым веером. Я медленно провела рукой и распределила их по шелковой глади. Я не спешила их собирать и тасовать.

Чем дольше я смотрела на колоду, тем более выпуклыми, говорящими становились кусочки старой бумаги. Я вглядывалась в картинки. Первый раз они показались мне не просто рисунками, а застывшими осколками жизни, абзацами из книги, в которой описано все, что только может случиться. Картинки в Книге Бытия.

Впервые за все время моей игрушечной практики мне показалось, что фигурки смотрят на меня и пытаются что-то сказать. Каждая — своим голосом. Мне начало казаться, что я слышу тихое, невнятное бормотание, даже разбираю обрывки слов.

Я собрала колоду. Стало тихо. Но тишина была напряженной, как затишье перед грозой, готовое в любую секунду прорваться шумным потоком.

Я никогда не делала расклады для себя, но сейчас я чувствовала, знала — карты хотят что-то сказать мне, Тине Блаженной и никому другому. Я закрыла глаза.

Я чувствую себя как бумажный кораблик в бурной реке. Что мне делать? Куда плыть? За что зацепиться?

Я выложила перед собой три карты и открыла глаза.

Десятка Пентаклей. Хорошая карта. Обещает благосклонность капризной фортуны во всех сферах жизни. И с финансами порядок. Что ж, с этим не поспоришь. Я живу в усадьбе на всем готовом и жалованье мне положено солидное. А если все сложится в театре, то и квартиру можно будет сдать…

Не о том я хочу спросить. Есть ли что-то, что может сказать Десятка Пентаклей именно мне и больше никому?

Я взглянула на карту другими глазами, как на стоп-кадр, на застывший кусочек жизни. Моей жизни.

Старик… Возле его ног вьются две собаки. Чуть поодаль беседует супружеская пара, их ребенок гладит собаку, выглядывая из-за материнской юбки. А позади них кирпичная стена, очень похожая на ту стену, что можно увидеть из моего окна, если приподнять малодушно опущенную мной штору.

Супруги увлечены беседой, им нет дела ни до чего. Они похожи на моих родителей. Они у меня есть, но их нет со мной. А ребенок и старик гладят собак. Они заняты одним делом. Ребенок и старик… Связь поколений. Бабушка! Я вдруг поняла — бабушка. Есть что-то, что связывает нас помимо родственных уз. И я должна обнаружить эту связь.

А еще на карте кирпичная стена, за ней крыша дома и труба торчит. Это мой дом. Он поджидает меня за кирпичной стеной, он знает ответы. Я должна спросить его и я это сделаю.

Как только я буду готова, я войду в дом моего детства. Может быть, я вспомню то, что тщательно прячу сама от себя.

Я уложила колоду в мешочек, спрятала в ящик стола, распахнула окно спальни. В комнате было темно, и я могла позволить себе насладиться ароматом проснувшихся вечерних цветов, не боясь, что комары налетят по мою душу. Глядя на контур крыши бабушкиного дома, Я прошептала: “Обещаю.”

Уже прикрывая окно, я заметила Лику, медленно бредущую к актерскому флигелю со стороны театра.

ГЛАВА 8. Нет у вас никакого призрака!

Мне хватило одного взгляда, чтобы понять — что-то случилось.

Лика двигалась, как марионетка, которой управляет до смерти усталый кукловод. Она шла, почти не отрывая ног от земли, руки устало повисли, плечи опустились.

Моим первым желанием было выскочить ей навстречу, но я удержалась — ясно, что она никого не хочет видеть, ни с кем не станет говорить.

Она дома, ей ничто не угрожает, она ляжет спать, а завтра… будет завтра.

Я подошла к входной двери, отметив с досадой, что еще немного и я превращусь в любопытную старушку на скамеечке возле подъезда.

Я с облегчением услышала, как хлопнула входная дверь и прислушалась к медленным, тяжелым шагам по лестнице. Как будто человек тащит рюкзак размером с себя. Столько весят плохие новости.

Я помню, как такими же тяжелыми ногами стала ходить Наташа, моя соседка по комнате в институтской общаге. Однажды она призналась мне, глотая слезы, что у его отца уже давно другая женщина. Мамина близкая подруга, давний друг семьи. Она узнала об этом случайно, когда папа случайно отправил ей сообщение, которое предназначалось “тете Рите”.

И пока она носила в себе чужую тайну, пока терзалась и не знала, как теперь общаться с отцом и мамой, шаги ее были такими, словно к каждой ноге привешено по тете Рите. Балетмейстер, Елена Павловна, кричала ей на занятиях сквозь вальсы и мазурки: “Наташа, ты как римский легионер! Легче, воздушней! Спина прямая!”

Так продолжалось до тех пор, пока Наташа не узнала, что мама давно в курсе происходящего, что у нее тоже есть другой человек, и они с папой сохраняли видимость семьи только для нее, для Наташи. После того, как она все узнала, ее походка стала как у уборщицы Люськи. Разболтанная походка человека, которому на все плевать.

Не я одна дожидалась Ликиного возвращения. Едва ее шаги прошуршали по ковровой дорожке коридора и послышалась возня ключа в замке, я услышала, как открылась ближайшая к лестнице дверь и я услышаля приглушенный голос Давида. Лика что-то едва слышно прошептала в ответ.