Рождение «Сталкера». Попытка реконструкции - Евгений Васильевич Цымбал
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
5 января. Тарковский монтирует картину. В этот раз он складывает фильм последовательно, отказываясь от временных скачков в действии. Но и сейчас мучается вопросом, как ее сдавать. Опыт предыдущих фильмов подсказывает, что это будет непросто. Андрей Арсеньевич заранее почти уверен, что Ермаш даст поправки к «Сталкеру», которые он откажется выполнять. И это будет удобным поводом, чтобы не выпустить его в Италию. «Уезжать со скандалом? Это означает два года мук: а Андрюшка в школе, а Марина, мама, отец? Их же замучат. Что делать? Только молиться! И верить»[508].
Тарковский нервничает и страдает, но в который раз проявляет поразительную наивность, допуская возможность своего отъезда в Италию без разрешения Госкино. Чтобы перекрыть ему навсегда такую возможность, достаточно было одного телефонного звонка.
8 января. Из письма АН — БН: 1‐го звонил в дрезину пьяный Толя Солоницын (Писатель в «Сталкере»). По-моему, по инспирации кого-то из Тарковских. Всячески расхваливал материал, рассказывал, как Тарковский монтирует и выбрасывает замечательные куски, как гоняет их на озвучивании, по семь потов с них сгоняет. М. п. этак вскользь заметил, что Андрюшенька таки понавыдумывал и понавставлял в сценарий свои философические высказывания. Какие — забыл или не обратил внимания — он, а не я. Здорово надрамшись звонил.
Закончив монтаж, Тарковский перешел к озвучиванию фильма, хотя некоторые сомнения по поводу монтажа у него все же были. Стругацкие ни в монтаже, ни в озвучивании фильма не участвовали. Их не пригласили.
Марианна Чугунова: Андрею Арсеньевичу была важна изобразительная сторона кадра, а что касается текста, в котором он был не уверен, то он его потом переписывал, и это все вытягивалось уже на озвучании. А там уже он из актеров душу вынимал[509].
Он никогда не показывал, но интонацию заставлял точно повторять. Он не всегда вникал, как они говорят на съемке, но зато на озвучивании вынимал душу: попробуй, поведи голос наверх, а ему надо вниз — часами[510].
Для актеров работа в тонателье «Сталкера» была настоящей пыткой. Алексей Солоницын, брат Анатолия, вспоминал, как мучительно давались тому нюансы голоса и произношения его персонажа. Тарковский доводил его буквально до изнеможения, требуя именно таких интонаций и такой манеры говорить, какая ему была нужна. Он мог часами заставлять повторять одну и ту же фразу или реплику.
Анатолий произносил текст на разные лады, с разными оттенками, но режиссеру ничего не нравилось. Он то и дело выбегал из‐за пульта в павильон, подходил к Анатолию, объясняя, что ему нужно[511].
Я уже писал, что Тарковский в третьем варианте «Сталкера» на съемках хотел, чтобы Кайдановский говорил не своим прекрасным баритоном, добивался от него более высокого голоса. На озвучании он требовал от актера еще большего — совершенно не свойственного ему неуверенного, дрожащего голоса, иногда с плаксивыми интонациями. Александра это просто приводило в исступление. Ему было очень тяжело насиловать свою психику, свой речевой аппарат, говорить не своим голосом. В некоторых эпизодах его тональность вызывала у Кайдановского отвращение. Он даже уезжал с озвучания, сказав, что если его голос не устраивает, можно пригласить другого актера. И это не было капризом — скорее попыткой самосохранения. За ним посылали Машу Чугунову, которая смогла уговорить Сашу вернуться. В итоге, преодолев себя, он выполнил требования Тарковского, но потом не мог смотреть этот фильм, отнявший у него столько сил и несколько лет. Вот вспоминание о реакции Кайдановского его близкой знакомой:
Татьяна Трусова-Уманская: Он приехал со съемок взбешенный. Что и как у него происходило с Тарковским — не знаю. Но он сказал, что «Сталкер» напоминает ему дом Собакевича, где железная воля хозяина боролась с замыслом архитектора, отчего дом несколько перекосило набок. И просил меня не смотреть фильм. Он после «Сталкера» говорил, что актер — это раб, который обожает свое рабство. И не хотел больше играть, не хотел ни Тарковского, ни Михалкова — вообще никого. Тогда он и начал всерьез мечтать о режиссуре, а потом и перешел к ней.
21 января. Тарковский заболел и написал распоряжения на случай своей смерти и соображения по монтажу «Сталкера»:
Если Бог меня приберет, отпевать меня в церкви и хоронить на кладбище Донского монастыря. Трудно будет добиться разрешения. Не грустить! Верить, что мне лучше там.
Картину закончить по схеме последнего разговора о музыке и шумах. Люсе попробовать убрать в конце Бар. Вставить в Комнату новый текст из тетради (о больной дочери) + старый, записанный для сцены после Сна. Если получится без Бара, в конец Сна, после руки Девочку с костылями у Бара. Рыб убрать. Перейти с последнего плана Комнаты — общего плана на тишине на Девочку (цветную) на плечах отца. Дыхание. Главное — речевое озвучание — делать как на съемке. В финальной сцене на кровати Саше [Кайдановскому] сдержаннее, не голосить, как на съемке. Девочку последнего кадра озвучить (Асафьевым). Пусть Саша Кайдановский поможет озвучить — у него хороший слух. И Шарун — не режиссировать, а контролировать на слух. Не делать больше никаких поправок — это моя последняя воля.
Ольге помогать дома. Но не так, как она делала до сих пор, несмотря на работу или занятия. Крестить Тяпу. Посадить на могиле вяз. Ничего не скрывать от Тяпы. Все[512].
Эта запись в очередной раз говорит о психическом состоянии Тарковского на «Сталкере», почти постоянно мизантропическом и депрессивном. Заболев, Андрей Арсеньевич всерьез думал о смерти и давал распоряжения на случай своего ухода. Почти все эти пожелания не сбылись или не были выполнены. Им самим или его женой. Когда «Бог его прибрал», Тарковского отпевали в церкви на рю Дарю в Париже. Похоронили не в Донском монастыре, а под Парижем на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа в чужую могилу. Потом вроде бы с собственной могилой разобрались. Это кладбище — очень хорошее место; возможно, ему лучше там.
Эта запись позволяет проследить и логику мышления режиссера. Его мысль неустанно работала, и новое решение часто было отрицанием принятого накануне, а то, в свою очередь, было отрицанием придуманного день или два назад и отрицающего
