Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Новая система орошения дала огромные выгоды: вся земля, пропадавшая раньше под закраинами, пошла в дело, даже по каналам рос хлеб; машины заработали в полную силу, исчезли сорняки, отпали тяжелые работы по прополке. Эта система открыла путь для безграничного укрупнения машин и развития механизации в поливном хозяйстве.

8

На окраине города, где постоянно толпились желающие ехать, машину остановили окриком:

— Вы, случаем, не на конный?

— На конный. Садитесь! — отозвался Застреха и пересел из кабины в кузов поговорить с попутчиками.

Пожилой бородатый человек в помятой одежде из грубой материи, в ворсе которой там и тут застряла сенная труха, рассказывал, зачем он едет на конный:

— Председатель я, из колхоза. А теперь нашему брату внедряют на каждом повороте: «Поезжайте да поезжайте к Лутоне. Обязательно побывайте!»

— Он, между прочим, не Лутоня, а Лутонин, — заметил Застреха.

— Чего только не говорят про него! Чудодей… в голой степи, где ковылинка от ковылинки стояла на сажень, где и овечке нечего было защипнуть, завел пруды, леса, огороды. На прудах белым-бело от гусей и уток, их там гуще, чем в лапше лапшинок. Каждого приезжего угощает жареным гусем с яблоками. В огороде — арбузы, дыни. Вырастил, сказывают, какой-то удивительный тополь, на весь мир один. А другие говорят: пустой затейник. Теперь задумал совсем несуразное — поля льдом поливать. Вот еду и тужу: не потратить бы зря время. И не ехать нельзя: одолела засуха. А вы зачем?

— Тоже одолела засуха. Подходит время косить, а нечего. У меня бараний совхоз. Тоскливая серая скотина. — Застреха презрительно фыркнул. — Год работаю и ни единого барана толком запомнить не могу.

— Как же это? — удивился председатель. — Одни — рогатые, другие — комолые.

— У меня и тех и других тысячи…

— Рожки у всех разные, — в голосе председателя зазвучала нежность. — На что уж одинаково мекают, и все-таки каждый по-своему.

— Ничего не понимаю в этой музыке.

На зеленом кургане мелькнул белый деревянным столб с поперечной доской — вроде креста. На доске крупное черное слово: «ЛЕС».

— Лес… Где, какой? — удивились все. Кругом была только трава.

— Наверно, посадки.

И когда забелел другой столб, Застреха попросил шофера свернуть к нему.

Столбы — их много — стояли вдоль молодой лесозащитной полосы, едва поднявшейся над травой. Они предупреждали табунщиков, гуртоправов, чабанов: не сделай потраву, паси дальше.

Показался Главный стан конного завода. Рядом с ним лежало широкое белое пятно, сверкающее, как зеркало под солнцем: не то запоздалый снег, не то солончак, но то пруд.

Но снегу лежать не время: был конец мая с жарой под тридцать градусов, пруд и солончак не могут сверкать так сильно.

— Выдумал что-нибудь. У него, сказывают, ни дня ни ночи не проходит без затеи, — говорил председатель. — Вскочит в полночь, прибежит в гараж: «Поехали!» Будь дождь, слякоть, буран, все равно едут — вроде спецзадание пришло. А на деле оказывается — стрельнуло Лутоне голубей водить либо индюков. Однажды про гусей проведал — продаются где-то. Стояла зима. Мороз — земля лопается. Другой бы на печку, а Лутоня за сто верст гусей покупать. Купил, закутал в тулуп, поставил к ним бутылку с горячей водой и повез. Гуси приехали все потные.

В Главном стане машина остановилась у конторы. Был праздничный день, и контора пустовала. На просьбу приехавших найти директора Ионыч разразился выговором:

— Надо, милые граждане, понимать время, Не маленькие. Сегодня-сь какой день?

— Воскресенье, — сказал Застреха.

— И сидите в заезжей, не беспокойте народ. Директор будет завтра.

— Мы не по делу, мы погулять с ним. И день нарочно свободный выбрали.

— Кому это свободный?.. Нам хуже воскресного дня нету. Спозарань и по закат — гуляльщики. Одних спровадишь, другие валят. Понимать надо, что не одни вы на свете. Нам ваша гульба — лишняя работа. Директор скоро все ноги отобьет, гуляючи с вами, с такими.

— Сделай ради прежней дружбы, — Застреха ласково похлопал Ионыча по плечу, похвалил, что ценит, бережет директора. — Услужи последний разок. — И наконец уломал.

Ионыч проковылял к Степану Прокофьевичу на квартиру и, вернувшись, сообщил гостям, что их велено наладить в столовую, если они хотят есть.

К концу обеда в столовую пришел Степан Прокофьевич. С ним был Хихибалка, впрочем, его все реже и реже называли так. Из пустого пересмешника он стал уважаемым человеком. Для него, как говорил он, выпал на конном заводе счастливый перекресток. И это было верно: сам он принес сюда живой, трезвый ум, горячий, справедливый характер, богатый опыт, полученный в трудной «шаталой» жизни; здесь к этому прибавили доверие, возможность учиться — и человек за два года сделался из рядового поливальщика распорядителем большого водного хозяйства.

— Начальник всех наших вод, гидротехник Захар Антонович Соловушкин, — представил Хихибалку Степан Прокофьевич.

Гости назвали себя. Кроме Застрехи и председателя колхоза, был участковый агроном и корреспондент из Москвы.

— Вас-то каким ветром занесло? — спросил его Степан Прокофьевич.

— Да вашим, хакасским суховеем. Он в Москве известен, беспокоит, — ответил корреспондент.

— Ветерок что надо — пробористый.

Степан Прокофьевич спросил, с чем пожаловали гости.

— Посмотреть ваш рай.

— Хотел бы я знать, кто пустил эту сказку. И народец же есть: услышат телегу, а говорят: «Колокол… Монастырь открылся». Увидят пень, а выдумают лес. — Он кивнул гостям: — Пошли! — и повел их в парк.

Вернее сказать, это был и парк, и фруктовый сад. Всю середину его занимали яблони, а по краям обрамляли широкие полосы кленов и тополей; они — и аллеи для прогулок и защита от хакасских ветров, не знающих меры ни в холоде, ни в зное.

Деревья были молоденькие — в рост человека, с редкими еще кронами, которые почти не давали прохлады и отбрасывали сквозную сетчатую тень. В самом центре парка стоял небольшой пруд-распределитель с насыпными берегами. Теперь их заменяли кладкой из красноватых плит девонского песчаника. Около пруда — зеленая травянистая площадка с деревянной горкой, качелями, кучами песка. Там играли дети. С краю площадки на конской попоне сидел Орешков, прикрытый пятнами тени вперемежку с пятнами солнца, будто шкурой жирафа.

— Хорошо, хорошо, — бормотал он. За едва ощутимой прохладой и жиденькой тенью малютки парка ему чудились густые пахучие сумерки столетнего парка-деда.

Степан Прокофьевич попросил Соловушкина дать в парк воду. Тот ушел к плотине включать насосы. Немного погодя ребятишки закричали: «Вода! Вода!» — оставили горку, качели, похватали все, что могло плавать, и побросали в каналы. Плыли игрушечные пароходы, лопатки, кегли, мячи, шары, щепки, а ребята с веселым гамом: «Мой раньше!» — бежали за ними.

Крик: «Вода!» перекинулся из парка в поселок. С улицы, от соседей люди заспешили домой и потом вышли с лопатами поливать свои огороды. Через полчаса взрослые опять вернулись к прерванным беседам, молодежь к гулянью, дети на игральную площадку.

Остановились на Биженской плотине. По одну сторону ее был пруд, державший три с половиной миллиона кубометров воды и закрывающий своим зеркалом восемьдесят гектаров, по другую — лежал большой, тоже в десятки гектаров, ослепительно сверкающий ледник, издали он действительно похож был на сказочный пруд, в котором гусей и уток, как в лапше лапшинок.

— Вот оно что! — ахнул председатель. — Этакой махиной можно все залить, потоп устроить.

— Не так много, — сказал Степан Прокофьевич. — Когда она вместе — махина, а разольешь по полю, и незаметно. Весь пруд уходит на одну-две тысячи гектаров.

— Только? — Председатель вздохнул. — А у меня четыре тысячи. Надо два таких пруда.

Следуя всем прихотливым изгибам водной кромки, пруд окружали ряды молодых тополей, кленов и сибирской яблони. На полуострове с отлогими берегами стояла группа белых строений — птицеферма; над ней кружились голуби. В пруду плавали стада гусей, уток, но не так густо, как рассказывали председателю. К зеленому мыску быстро шла новенькая желтая лодка. В ней сидела веселая молодая компания.

Рядом с плотиной лежали груды бревен, железных балок, каменных плит, строилось какое-то здание.

— Гидростанция, — сказал Степан Прокофьевич.

— А это? — агроном кивнул на столбы с проводами, стоявшими около птицефермы.

На заводе работал движок, но для тех нововведений — электромолотьба, электродойка, электрострижка, — какие планировались уже на ближайший год, он был немощен.

Вздыхая и бормоча: «Это не для нас; нет у меня такой воды», — председатель все же детально расспросил о птицеферме, гидростанции, плотине и пруде, вплоть до того, почему кромки островов зеленеют ярче, чем сами острова.