Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Поехали.

— Спасибо! — еще раз крикнул Николай Федотыч.

— Милости просим! — отозвалась Домна Борисовна.

Степан Прокофьевич добавил:

— Приезжайте осенью! Угостим жареным гусем с яблоками.

Зацвел сад. Он начал распускаться ночью, будто нарочно, пока спят люди, чтобы явиться перед ними сразу во всей красе. Ночь была теплая, тихая, та переломная, — в Хакассии каждую весну бывает такая, — когда холодные горные ветры наконец иссякли и установилось надежное затишье. Люди спали крепче, чем всегда, не завывало в трубах, не звенели стекла, не шуршала на крышах дранка. Бывшая повариха Анисья — теперь садовод, дежурившая все последние ночи в саду с градусником, обрадовалась потеплению и ушла домой, тоже спать.

Наступило утро.

За околицей Главного стана, охватывая его с трех сторон — над прудом, садом, огородом и орошаемыми полями, висел розоватый утренний туман. Это небывалое здесь прежде явление природы теперь стало не редким. Из тумана, от плотины, доносился мерный, как дыхание, негромкий шум работающего насоса, заведенного для того, чтобы хозяйкам не крутить колодец, а брать воду поближе, в каналах.

Шум насоса, повторявшийся каждое утро в определенное время, стал для всех сигналом начинать день. В стойлах и дворах ржали кони, мычали коровы, блеяли овцы, просясь кто на водопой, кто на пастьбу, но хозяйки в первую очередь набирали воду: насос скоро остановят, и тогда выкачивай ее с двадцатиметровой глубины.

Вышел Ионыч, прищурился на солнце и отзвонил ненужную побудку: все уже проснулись. Погнали стадо. Позади, завистливо оглядывая парк, нехотя брел козел-дервиш. Из труб повалил кизячный дым, скопляясь над крышами в большие лохматые шапки. Было полное затишье — первое за всю весну.

Туман растаял, открылись голубые дали с ярко-зелеными пятнами поливных лугов и полей.

Ионыч прозвонил выход на работу. У гаража, конюшен, столовой замелькали люди. Около мазанки, в которой жила Домна Борисовна, крутилась маленькая — месяцев двух — гнедая кобылка Падчерица; она повелительно топала копытцами, тыкалась в дверь головой, нетерпеливо, громко ржала — просила есть. Домна Борисовна воспитывала ее на коровьем молоке — мать у кобылки болела.

— Домна Борисовна, вы дома? — крикнул проходивший мимо Павел Мироныч. — У вас тут гостья…

— Иду, иду. Я слышу.

Она вышла, завязывая одной рукой халат, другой приглаживая волосы, и сказала:

— Сегодня я дала себе волю выспаться.

— Пора, пора.

— Да, последние два года…

Но договаривать не стала: Павел Мироныч не меньше, чем она, прочувствовал эти годы больших тревог, трудов, бессонных ночей, больших свершений и радостей — памятные годы.

Падчерица толкала ее под бока, в грудь, дергала за халат.

Павел Мироныч похлопал Домну Борисовну по плечу и сказал:

— Маленьких, что ребят, что зверят, надо любить осторожно, незаметно. Иначе любовь только во вред. С этой Падчерицей у вас явная ошибка. Пускай бы кормили ее дежурные конюхи, а то вы все сами да сами, имели еще глупость в дом водить. И выкормили деспота себе на шею. Теперь придется переучивать. Вот к чему приводит глупая любовь да жалость.

…Пыля, фыркая, воя, сотрясая землю, сквозь поселок сновали тяжелые грузовики, перевозившие к реке от каменоломни девонский песчаник для постройки гидростанции. В механической мастерской шумно вздыхали мехи, стучали молотки, снова возвращая в строй оттрудившиеся машины. Домна Борисовна уже хлопотала в родилке около новых беспомощных жильцов. Ионыч, которого Софья Александровна послала в изолятор за Орешковым, никак не мог добраться назад в контору. Это походило на скачку с препятствиями: у механической Ионыча перехватил Хрунов и наладил отыскивать кладовщика, затем остановила заведующая столовой:

— Кто у нас печник? Пошли хоть немудрящего. От затишья совсем перестала тянуть труба.

Никто не подозревал, что рядом с этими буднями, всего лишь за одним холмом — небывалый праздник: зацвел сад.

Степан Прокофьевич, уехавший в степь к табунам, неожиданно вернулся, прокатил мимо квартиры и конторы, остановился у звонницы, взял из машины гаечный ключ и ударил им в колесо от жатки, которое заменяло колокол.

Ионыч, уже почти добравшийся до конторы, зашмурыгал валенками к звоннице. В дверях и окнах домов показались встревоженные люди. Всем вспомнилось, как однажды зимой вот так же раздался неурочный звон. Тогда ураган сорвал крышу с большой кошары, и тысяче мериносов угрожала гибель. Но что случилось теперь?

Ионыча обогнали механики и кузнецы.

— Пожар?! — крикнул Хрунов, подбегая к Степану Прокофьевичу.

— Зацвел сад!

— Сад… зацвел? — переспросил механик с тем радостным удивлением, с каким встречают известие о долгожданном, которое уже казалось несбыточным.

Степан Прокофьевич перестал звонить и спросил Хрунова:

— Тебе нравится этот звон?

— Не знаю. Не думал.

— А я слышать не могу. Тупой, хриплый. Другой летит, как на крыльях, зовет, поднимает, а этот сразу шлеп в землю. Как думаешь, весело идти на работу под такой звон?

— Что вы так взъелись на него? Два года слушали — был хорош. И вдруг.

— Да, вдруг… Это выбрось, — Степан Прокофьевич брезгливо кивнул на колесо, заменявшее колокол, — и подбери другую штуку. Подберешь — скажи мне. Я сам попробую ее.

Затем вскочил в пробегавшую мимо порожнюю грузовую машину, велел шоферу подъехать к площадке, где играли ребятишки.

— Нина Григорьевна, зацвел сад! — и начал хватать детей под мышки, сажать в кузов.

Нина Григорьевна и шофер помогали ему; когда усадили всех, машина умчалась в сад.

Ионыч снова шел в контору и никак не мог дойти, его поминутно останавливали:

— Что случилось? Почему звонили? Куда повезли ребятишек?

— Зацвел сад.

— А-а-а… — и встревоженные лица светлели, тоже будто расцветали. Все, кому позволяло время, пришли в сад. Каждую весну уже тысячи лет цветут сады, и все-таки это не стало буднями. И никогда не станет.

Садоводы перекапывали землю в междурядьях. Степан Прокофьевич подошел к ним и сказал:

— Что же вы сегодня молчком?

— Можно грянуть, — отозвалась Анисья.

Она училась садоводству на Опытной станции у Анны Васильевны и переняла от нее вместе с наукой и другие хорошие обычаи: строгий учет, ласковое обращение, песни. Тут она сняла пиджачок, пеструю клетчатую косынку, ненадолго задумалась, потом глубоко вздохнула, повела взглядом на цветущий сад и, вонзая лопату в землю, пропела сильным грудным голосом:

Уродила меня матушка счастливой.Наградила красотой она меня.

Затем грянула вся бригада:

Посмотри кругом какое диво —Наша родина — советская земля!

9

Разъездной почтальон Оландай Инкижеков делал свой очередной круг. Под седлом был умный Алтын-Сарат — золотисто-саврасый конь, который не нуждался в управлении. Он возил Оландая уже три года все по одному пути и теперь мог повторить его с закрытыми глазами. У седла наперемет висели две большие, туго набитые кожаные сумы.

Свободный от деловых забот до следующего населенного пункта, Оландай раздумывал о всякой всячине. Почтовые сумы раз от разу становятся тяжелей. Три года назад вся почта входила легко в одну, и та висела, как выдоенное коровье вымя, а теперь и в две хоть утаптывай их ногами.

Каждый день объявляются новые люди: гидротехники, археологи, агрономы, лесоводы. Вообще, будто все сговорились задать побольше хлопот ему, Оландаю: выписывают газеты, журналы, книги, отправляют и получают письма. Вот сегодня только на конный завод целая сума почты: Домне Борисовне — три бандероли, Иртэн — две, Аннычах — полдесятка писем из самых разных мест.

Верно ли сделал он, что поступил в почтальоны? С этим делом вполне может управиться старик либо инвалид. А такой сильный и грамотный человек, как Оландай, мог бы стать трактористом, комбайнером, а подучившись еще, — зоотехником, инженером, кем угодно.

Оландай перебрал в памяти своих ровесников, товарищей, знакомых. Туров и Миша Коков печатают в газетах статью за статьей о замене постоянных оросителей временными, скоро будет полный переворот в поливном деле. Аннычах выращивает невиданные в Хакассии леса: дубы, липы, клены. Все придумывают что-нибудь, все поднимаются. И только он так и остается почтальоном.

Конечно, почтальон тоже необходимый человек. Но Оландаю хотелось большего, чем только развозить книги, газеты, письма, где рассказывается о всяких замечательных делах, ему хотелось самому открыть, сделать что-нибудь замечательное. Он давно раздумывал над этим, но пока не находил ничего такого, чем мог бы осчастливить и людей и себя. Ведь даже при самом хорошем известии, которое привозит почтальон, сам он только свидетель. Вот если бы все газеты и письма наполнить добрыми вестями!