Золотая свирель - Ярослава Кузнецова

Тихо, тихо, мой хороший, говорю я. Лежи спокойно, мой замечательный. Умница, красавчик, самый лучший дракон на свете.

Эрайн фыркает и я мысленно пихаю его локтем в бок. Помолчи!

Я бормочу ласковые глупости, нагнувшись над змеиной ямой. Повторяю одно и то же, уговариваю, как уговаривают испуганное озлобленное животное. Эрайн отступил в сторону и молчит, недоверчиво наблюдая. Дракон размеренно дышит, вздымаются и опадают чешуйчатые бока, грифельно-черные, в седой известковой патине. Кожистые веки закрываются. Спи, мой хороший. Спи, спи, спи.

Так он тебе и заснет, ага.

По крайней мере, лежит смирно. Видишь, я его не раздражаю. Я побуду тут с вами, хорошо?

Смех — пузырится, щекочет нёбо как хорошая кружка кваса с изюмом.

Милости просим в наш балаган, Лесс. Ему ты не мешаешь, а мне и подавно.

Я исследую то, что мне досталось. Утомление масляной пленкой облепило ощущения тела, затупило их остроту. Но все равно — звериные уши слышат как сонная улитка тащит свой домик по ленте клейкой слизи, как жук-плавунец, перевернувшись вниз головой, ловит надкрыльями пузырек воздуха, как осыпаются семена с трав и оседает на камнях водяная взвесь. Как в полусотне шагов, шурша осокой и пересмеиваясь, пробираются к воде Ратер с принцессой. Ноздри ловят крепкий горячий запах пота, смешанный с запахом тины и сырой земли, кисловатый запах железа, запах квасцов, ворвани и дегтя от принцессиного кожаного доспеха. Они далеко, но я чую их.

Я открываю глаза.

Ночь светла, луна сияет в полнеба. Холодное ночное солнце без лучей, четко очерченный матово-белый круг в темных оспинах, фарфоровая окарина. От горизонта до горизонта выгнулась млечная радуга, завился перистый туман звездных водоворотов, паутинки, иней и дым бесчисленных созвездий. Сколько звезд! Я и десятой доли не видела своими человеческими глазами.

Небо перевернуто, в воде у самого берега плывет горящий белым огнем диск, тарелка ангельского молока — нагнись и бери в руки. Под водой колышется серебряная сеть, «узоры катастроф», опутывая камешки, песок и спящих рыбок. Те же узоры плетутся в воздухе, дрожат на стеблях камыша и на брюхе опрокинутой в заводь коряги.

Опускаю взгляд — между лап моих лежит, свернувшись, бледная человеческая личинка, закутанная в лунный свет как в кокон. Осторожно убираю лапы и поднимаюсь, отступая. Личинка остается лежать, рассыпав на влажном песке бесцветные волосы.

Я тут, а она — там. Как странно.

Тебе нравится, Лесс?

Скорее, да. Очень необычно.

Не боишься?

Пока нет.

Ворох жестких волос скользит по плечам, я чувствую прохладное касание металла. Светлое полотно ночи прошивает шелестящий звон моих лезвий. Мягкий тяжелый шаг. От усталости чуть кружится голова. Огромное длинное тело движется медленно и осторожно, как ладья в тростнике. Я и веду его словно большой корабль. Эрайн тенью стоит за плечом, стоит вплотную, но не вмешивается. Его присутствие обволакивает меня. Большей близости нельзя и представить.

Что в нас с тобой есть такого, что стоило бы скрывать? Ничего. Не бойся доверять, Лесс.

Так же как ты мне?

Так же как ты мне. Ведь твоя шкурка осталась в камышах.

А ты получил второго подселенца.

Мы засмеялись вместе — фррр! — из горла вырвался клекот.

Тихо, сказал Эрайн. Слышишь?

За поваленной корягой, у воды звучали голоса. Голоса, плеск и негромкий смех. Кукушонок с принцессой. Настучались палками, теперь купаются.

Собираешься подглядывать, Лесс? Нехорошо.

Еще чего! В смысле, обязательно подгляжу. Ратер мне теперь брат, как-никак. Я за него в ответе.

Вдруг вранова дочка его обидит, да?

Ей только повод дай. Хотя она и без повода обижать горазда. Если не хочешь, не смотри.

Эрайн фыркнул и отдалился. Он и правда не хотел подглядывать.

— Эй, рыжий! Ты там скоро?

Они купались раздельно. Вернее, Мораг уже вылезла, обтерлась рубахой и натянула штаны. Я сморгнула, потому что не сразу поняла, что лиловатое, с багряным оттенком свечение, облекавшее Мораг как гало, мне не мерещится. Оно было еле заметным, но объемным, широким, и заключало принцессу в чуть вытянутую сферу, как в сагайский прозрачный фонарь из органзы.

Ратер еще плескался за корягой.

— Ты оделась, госпожа моя принцесса?

— Да, — солгала Мораг, вытирая рубахой голову. — Вылезай наконец, жрать хочу, живот подводит.

На лунной дорожке показалась ратерова голова, мокрая, и от того непривычно прилизанная. Он плыл, а лицо его пятнали светлые тени, отражение сверкающей ряби. Братец мой не источал сияния как праздничный фонарик, но его с головы до ног покрывала тончайшая пудра, золотистая пыль; дунь — развеется. Она была явственно видима даже под водой.

— У меня для тебя подарок, госпожа!

— Да ну? Головастика поймал?

Мораг перекинула промокшую рубаху через плечо, даже не думая ее надевать. Принцесса стояла ко мне в полоборота — тонкая, статная, с маленькой грудью, в прозрачном лиловато-рыжем ореоле, словно эбеновая фигурка, накрытая стеклянным колпаком. Встряхивая рукой мокрые волосы, она смотрела, как мой названный братец, голый и тощий, весь в золотой испарине, выбредает на берег, держа перед собой сомкнутые лодочкой ладони. Из ладоней часто капало, дрожащие узоры цвета молний гуляли по лицу, смешиваясь с золотой пыльцой, и от этого глаза у парня светились странной изменчивой зеленью. В руках его была только вода, я видела это из своих камышей.

— Что там у тебя?

Ратер повернулся, и вода в ладонях поймала отражение. Блистающий диск закачался в крохотном озерке, слепя глаза и вызывая слезы. Лилейно-белый, снежный, в горьких проталинах пятен, текущий сквозь пальцы молоком и серебряной кровью.

Мораг вздрогнула и схватилась за горло.

— Боже мой, — еле выговорила она. — Луна. Луна с неба.

Я повернулась и скользнула прочь, стараясь не трещать. Малыш прав, смотреть не стоит. Эта луна принадлежит только им.

А мне принадлежит эта ночь. Ночь и тяжелый, вооруженный до зубов корабль-драккар, что плывет по моей воле меж шуршащих тростников. И Эрайн, бесплотной тенью затихший за спиной, и спящий в своей пещере дракон. И серый влажный ветер, и сонный шум деревьев и томительный, земляной запах осени. И небо с млечной радугой, светлое от звезд.

И эта усталость, от которой пошатывает и водит, будто рулевой забыл свое дело. Это правда, рулевой заснул, и у штурвала стоит любопытный, но не слишком умелый юнга. Не наскочить бы на мель!

Мантикор кружится на одном месте как пес, подминая речную траву, а потом ложится. Опускаются веки. Большие ладони зябко охватывают плечи. Хвост по-кошачьи оборачивает лапы. Я не думаю об этом и не отдаю приказаний — тело все делает само. Утомление гудит в крови отзвуком дальних колоколов.