Тебе держать ответ - Юлия Остапенко

— Гилберт? — вырвалось у Эда. Неподвижное лицо, стальные глаза под кустистыми бровями, свист бича, кровь — неправильная кровь, не там, не так… — Он всё ещё работает здесь?

— Ну а куда ж ему деться-то. Вы если за тем седлом, так я и сама вам отдать могу. Я жена его. Он сказал, если придёте…

— Я не за седлом, — перебил Эд. — Я хочу видеть вашу хозяйку. Леди Алекзайн.

Женщина, уже повернувшись было к Эду спиной, взглянула ему в лицо. Сам не зная почему, он отвёл взгляд. Лицо у неё было красным, припухшим от пьянства и, как сильно подозревал Эд, от мужниных побоев. Видят боги, Эд Эфрин не был ни чрезмерно стыдлив, ни сверх меры сострадателен, но, глядя на эту женщину, он испытывал ему самому непонятный стыд — так, словно был в ответе за неё и за то, чем она была.

— Леди, — повторила служанка. — Вот оно как…

— Надеюсь, она дома? Я проделал долгий путь, чтобы её увидеть.

— Дома, а то как же… Только вряд ли она вас примет. Вам бы, может, лучше хозяина повидать?

— Хозяина? — Эд был сбит с толку. Впрочем… а почему бы и нет? Алекзайн молода и красива — она могла выйти замуж.

Кто-то подёргал его за отворот сапога. Эд посмотрел вниз — и едва не вздрогнул от свирепого окрика женщины:

— Джон! А ну лапы свои прочь от благородного господина! И вы двое, а ну пошли вон, на задний двор. И пса заберите. Носа не казать, пока не позову!

Под весь этот шум и гам малышня наконец убралась со двора, забрав с собой скулящую и вырывающуюся собаку. Как это было странно… Если Эд знал Алекзайн хотя бы немного — она никогда не стала бы терпеть у себя в доме подобного гвалта. И Вилма, и даже Гилберт, когда Алекзайн была здесь, ходили на цыпочках.

Эд сказал:

— Да, если возможно, пожалуй, я бы повидал вашего хозяина, господина…

— Тома, — закончила она за него. — Я схожу, позову его.

И прежде чем Эд успел сказать хоть слово, окно наверху со стуком распахнулось, и отрывистый мужской голос, который Эд узнал бы и через тысячу лет, крикнул:

— Вилма! Поднимись! Сейчас же!

— Господин Том! — запрокинув голову, крикнула та в ответ. — А тут пришли к вам! Уже иду! Вы простите, сударь, — сказала она Эду, повернувшись к нему и простодушно взглянув на него своими глазами — карим и зелёным. — Обычно-то гостей муж привечает, а тут я теперь одна… У него это лучше выходит, да и редко у нас гости. Вы идите в дом, я сбегаю узнаю, что там, заодно господину Тому про вас скажу.

«Вряд ли в этом есть надобность», — хотел сказать Эд и не сказал. У него язык словно присох к нёбу. Он хотел посмотреть наверх. И не мог, потому что его собственный взгляд был намертво прикован к женщине, торопливо ковылявшей к дому. Обрюзгшей, некрасивой, потасканной женщине, выглядящей на десять лет старше своего настоящего возраста, женщине, избегавшей смотреть в глаза собеседнику — потому что она знала, какое впечатление обычно производят её глаза, разные, как у самого Молога… Женщине, вышедший замуж за человека, который бил её плетью по приказу их госпожи. Женщине, которая когда-то, безумно давно, прижалась к его губам горячим жадным ртом и научила его быть мужчиной…

Нет. Нет, не научила. Потому что уже на следующий день он бросил её, избитую, истерзанную из-за него. Бросил маленькой и одинокой, оставил лежать на узкой койке лицом вниз… Она прятала лицо в сгибе локтя — так, словно ей было стыдно… стыдно за него.

Она его даже не узнала.

«Ничего не меняется, — подумал Эд. — Она всё ещё здесь. И я тоже. И Алекзайн. И даже Том».

Он подошёл к дому, преодолевая себя для каждого шага, и, перешагнув порог, ступил в холодный сырой мрак жизни, которую когда-то так легко позволил у себя отнять.

Дом, как и прежде, производил впечатление призрака. Эд ощущал на лице солёный морской ветер, который заносило в коридоры сквозняком. Все двери раскрыты, и ни в одну не хочется входить, потому что глубоко запрятанным инстинктом знаешь, что ничего хорошего ни за одной из них тебя не ждёт. Отчасти это было похоже на чувство, которое он испытывал, входя в покои конунга в Сотелсхейме — в комнату, из которой мог выйти прямо на плаху. Стуча в дверь конунга, Эд каждый раз вспоминал ту ночь, когда Алекзайн позвала его к себе и он, войдя, увидел её в спальне обнажённой, зовущей и отталкивающей одновременно… Ужас, непонимание и восторг, слитые воедино.

Эта комната, та самая, была единственной, из которой раздавались сейчас хоть какие-то звуки в этом пустом и мрачном доме. Простые и будничные звуки — возня, приглушённые голоса, перемежаемые досадливой руганью Вилмы. У неё всё такой же скверный характер, как в юности. А с чего бы ей измениться? Она никогда не выходила за пределы этих стен. Она была заперта здесь, потому что он ушёл и бросил её.

«Не важно. Я здесь не за этим», — сказал себе Эд Эфрин и, подняв руку и задержав её в дюйме от двери на долю мгновения, толкнул дверь.

Это была спальня Алекзайн — такая же, как двенадцать лет назад. Но Алекзайн в ней не было. Вилма и Том — Эд узнал его с первого взгляда, он почти не изменился, только плечи ссутулились, а лицо пересекали морщины — суетились у постели какой-то старухи, хрипевшей и бившейся в судорогах. Старуха была такой древней, что казалось, будто она может испустить дух от слишком резкого движения, а судороги, бившие её иссохшее тело, непременно должны были сломать ей все кости. Том держал её коротко остриженную голову, прижимая к подушке, и Вилма, разжав сильными руками упрямо сжимаемые челюсти, пыталась влить между ними какое-то питьё, но из-за конвульсий старухи половину проливала мимо, на ночную сорочку женщины и простыню, и без того покрытую жёлтыми пятнами.

Это было одно из самых отвратительных зрелищ, которые приходилось видеть Эду. Всё его существо рвалось выскочить за порог и захлопнуть дверь, но он стоял и смотрел. Наконец усилия Вилмы увенчались успехом, и почти сразу судороги стали утихать, а потом прекратились. Том отпустил голову старухи, на мгновение задержав ладонь на её лбу и слегка погладив.

— Всё, — тихо сказал он.

Вилма поставила опорожнённую чашку на столик у изголовья кровати и шумно вздохнула.

— Ох, сударь мой, да придушили б вы её уже, сколько ж можно-то… и ей мука, и вам…

— Смени ей сорочку и простыни, — словно не слыша её, сказал Том. — И побудь здесь, пока я…

Не переставая говорить, он наконец поднял голову — и умолк на полуслове. Вилма обернулась тоже.

Оба они только теперь заметили Эда.

Руки Тобиаса Одвелла дёрнулись — так, словно он инстинктивно пытался схватить что-то и набросить на женщину, тихо хрипевшую на зловонной постели. В его взгляде, брошенном на Эда, смешались гнев и стыд.