Зеркала и галактики - Елена Вячеславовна Ворон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выпростав руки из одеял, я положил ладонь на ее шелковистые кудри.
– Мишель?
Честное слово, я не желал Элану смерти; вообще не желал ему зла – ведь в истории с Кэтрин он оказался жертвой, как и я. Будь он жив, я бы пальцем не пошевельнул, чтобы отбить у него чудесную версану, – но в ту минуту был счастлив оттого, что остался с ней вдвоем. Только я и она на целой планете. Мишель теперь моя; она должна быть моей; она будет моей. Или я не Ленвар Техада.
– Мишель, – позвал я громче, и она забарахталась в одеялах, приподнялась на локте. Черные локоны завесили глаза, и она встряхивала головой, чтобы рассмотреть меня в предрассветных сумерках. – Лапушка моя, – я обнял ее за шею, прижался к теплой со сна щеке; другая щека оказалась холодной, и я погладил ее, чтобы согреть.
Я думал, Мишель оттолкнет нахала и вскочит на ноги, но она прижалась ко мне всем телом, стиснула обеими руками – сладко пронзило ощущение мягкой упругости ее груди, защищенной тонким слоем одеял – и молча заплакала, уткнувшись мне в плечо; и под этот шепчущий плач я как сумасшедший клялся ей в любви.
А затем понял, что Мишель безумна.
– Элан! – твердила она, целуя меня солеными от слез губами. – Мой Элан!..
Так оно и пошло. Мишель слышать не хотела о том, что я Ленвар Техада, звала исключительно Эланом, заставляла рядиться в его одежду – и при этом любила неистовой, сумасшедшей любовью, которую не то пробудил, не то навязал ей тигреро. Не рассуждающая, безоглядная, самозабвенная любовь. Мишель торопилась подарить Элану все, что не успела отдать погибшему Слетку; но я-то был не Элан.
Я старался поменьше размышлять. Стоило вдуматься и трезво оценить происходящее, становилось тошно. Лен Техада в роли Элана Ибиса на тропе, у костра и в постели. С одной стороны, я был на вершине блаженства, с другой – положение оказалось до черта унизительным. С головой у меня по-прежнему был непорядок, порой мутилось и в глазах, и в мозгах; я срывался, начинал отстаивать собственное имя, но уступал, видя отчаяние Мишель, и соглашался с тем, что я тигреро. Она меня выходила и отдала все, что могла; и если в своем безумии видит во мне Элана, это не самое худшее, что могло с нами приключиться.
Мы шли с Приюта на Приют, нигде не задерживаясь больше, чем на ночь. Приюты провожали нас хмурые, неласковые, а некоторые по-настоящему бесились. Я тащил рюкзак с изабельками и рюкзак Элана, Мишель – две сумки: свою и Майка. С его вещами она не желала расставаться, словно таким образом версан сопровождал ее на тропе. На Двадцать Пятом Мишель показала мне снимок Слетка и поведала историю их любви. На Двадцать Шестом взялась рассказывать о тигреро – о его молчаливой влюбленности, железной выдержке, о том, как Элан мало-помалу заменил Слетка ей и Майку.
А на Двадцать Седьмом мне пришлось выслушать подробности той единственной ночи, которую Мишель провела с Эланом. Поначалу я стал на дыбы: уж и без того не знал, куда деваться от ревности – но с Мишель чуть не сделался припадок, она так молила ее выслушать, что в конце концов я наступил себе на горло и пережил ее рассказ. Врагу не пожелаю такого испытания.
А под конец она раскричалась, потащила меня к зеркалу.
– Да погляди на себя! Ты же вылитый Элан!
Племенное сходство и раньше прослеживалось без труда, да и не обращал я особого внимания на собственную физиономию – не до того было, право слово. А тут вгляделся. Батюшки мои! Из зеркала на меня смотрел Элан Ибис – изрядно помятый и замученный. То бишь я, грешный, как две капли воды похожий на него.
Наблюдая мое замешательство, Мишель торжествовала.
– Вот видишь. Ты – Элан, согласен?
Я не был согласен и сильно обиделся. Но так как платой за ее любовь была роль тигреро, я с истинно ибисовым бесстрастием пожал плечами и предложил ложиться спать, поскольку время уже за полночь. Мишель была разочарована, но постаралась это скрыть.
Я долго не мог взять в толк, отчего произошла такая неприятность. Как ни прикидывал, выходило одно: все случилось из-за того, что меня угораздило свалиться в обморок на погибшего тигреро. Сколько я на нем отвалялся, Бог весть, а результат, как говорится, на лице. Я не в состоянии объяснить механизм этого уподобления – но ведь и Изабеллу до сих пор не истолковали, и белокурых демонов тоже.
Одно утешало: эдак ни одна собака не признает во мне бежавшего из травенской тюрьмы Ленвара Техаду. Кто бы знал, как я не хотел обратно в Травен – к зыркам, к незабвенному господину Око… Что угодно, лишь бы не общие камеры. Наутро я уже не пытался переубедить Мишель и покорно соглашался с тем, что я Элан Ибис.
А перед глазами упорно вставала сцена, которую я видел на Двадцать Первом Приюте: лежит мертвый Майк, и на груди у него – прильнувшая в последнем объятии Мишель. Я гнал воспоминание прочь, однако оно возвращалось, а в голову лезли всякие мысли. Бог мой, как я боялся! И не зря.
На Двадцать Девятом у Мишель сел голос. Простыла, сказала она, но я-то знал, что к чему. Я молился о том, чтобы Изабелла пощадила мою версану. Тщетно – проклятая планета издевалась над нами как могла.
Мишель все больше походила на Майка. Голос делался ниже, подбородок – тяжелей, грудь – меньше. Обнаружив на Тридцать Втором пробивающуюся у нее на губе черную щетину, я не смог заставить себя к ней прикоснуться.
Наутро я ее не нашел. Забрала с собой вещи – обе сумки, свою и Майка – и пропала.
Я бросился искать. Обежал кругом Приюта, излазил тамошние скалы, звал. Обыскал все трещины, куда она могла свалиться ненароком или с отчаяния кинуться вниз головой. Никаких следов.
Тогда я ринулся на Тридцать Третий, чисто по инерции,
