История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

Я оповестила об этом Макара, который, по словам евреев, был назначен управляющим в Глубоком, советском имении Дисненского района, и получал тысячу рублей жалования в месяц. Представляю, как он смеялся в душе над опекунами, которых я ему снарядила. Но он бросил пить, что уже было счастьем. В ожидании ответа я побывала на свадьбе. Петр Веревкин пришел ко мне на утренний кофе и поделился со мной своей озабоченностью по поводу романа своей старшей дочери. Следует ли ему соглашаться на брак дочери с товарищем брата, несмотря на отсутствие матери, которая осталась с младшими детьми в Петербурге? Я всегда была за браки по любви и живо убеждала его дать свое согласие, не предполагая, что должна принять в этом участие, а именно, два дня спустя мне пришлось быть посаженной матерью и благословлять прекрасную молодую девушку. После заключения брака состоялся великолепный ужин, который подруга или кузина давала в честь молодых.

В ответ на мое письмо Макар послал мне Станислава Станкевича. Это был его большой друг, сын мелкого землевладельца в окрестностях Глубокого. Он служил в акцизном бюро, если я не ошибаюсь, механиком или кем-то в этом роде. Он был готов отвезти меня в Петербург по документам, взятым на имя его тетки. По зрелому размышлению мы решили сначала поехать в Глубокое. Надо было проделать двести верст вместо семидесяти, но…

Вся наша община взбунтовалась. Такое решение казалось абсурдным, как, впрочем, и сама идея ехать по холоду с человеком, который показался им подозрительным. Он, должно быть, предатель, добычей которого я рискую стать. Меня оберут, арестуют и, несомненно, убьют. Макар, поскольку находится на службе у большевиков, отправил за мной, чтобы взять в заложники и обобрать меня до нитки. Мирман разделял негодование нашей маленькой общины и заявлял, что хорошо знал Макара и Станкевича, и что ни тот, ни другой не внушал ему доверия, и что они не могли иметь никаких намерений, кроме самых темных, а мое доверие вызывало у него жалость. Но я стойко держалась, так как, несмотря на гнетущие чувства по поводу пьянства Макара, я не считала его потерянным человеком и хотела с ним помириться.

Вся неделя прошла в спорах. Станкевич прекрасно понимал причину такой задержки. Бесполезно было скрывать ее от него. Он был задет, но тоже скрывал это. Что касается меня, то ни за что на свете я бы не хотела упускать возможность вырваться из своей мышеловки, и хотела также страстно, хоть мельком, увидеть Глубокое, которое я покинула, думая, что на этот раз уже оно потеряно для меня навсегда. Несмотря на все крики взбунтовавшейся общины, мы все-таки отправились в путь.

Мы купили кривую заезженную лошадь и сани без оглобель и сиденья. Хозяйка умолила нас взять ее с мальчиком лет шести до Свенцян, чтобы встретиться с мужем, и мы поехали, несмотря на тесноту, всей компанией. Стоял прекрасный зимний день, светило солнце, мороз был двадцать градусов. Конечно, я бы умерла от холода, если бы госпожа Чеховец, всегда такая добрая, не дала бы мне свою шубу на лисьем меху, а ее муж – валенки. Такой разодетой мне и северный полюс не страшен.

Пока мы ехали по Антоколю, нас четырежды остановил патруль, но Станкевич так естественно и так ласково отвечал, что везет тетю в Глубокое, потому что врачи, черти, не смогли ее вылечить, что нас отпускали. Он бежал почти всю дорогу, потому что медлительность нашей кобылы была несносной. Так мы провели в дороге пять дней и проделали двести верст. Станкевич хорошо изучил путь, когда ехал в Вильну. Деревни, в которых было опасно, так как обокрали евреев, ехавших со своей поклажей, мы объезжали, несколько раз меня опрокинули в придорожную канаву, но в целом путешествие было очаровательным, погода великолепная, несмотря на сильный мороз. Вечером пятого дня наша ленивая кривая кобыла привезла нас к порогу дома Макара.

Я зашла к нему, умирая от счастья, что снова вернулась в Глубокое, я вдыхала этот воздух, который давал мне столько энергии, что казалось, что ее излучает солнце в Глубоком. Сразу по приезде я отправила брату телеграмму, чтобы успокоить их. Он ответил и сказал, что Ольга, как узнала, что я в Глубоком, решила ехать мне навстречу за компанию с каким-то литовцем, который по случаю оказался в Петербурге. Нужно было представлять себе трудности на железной дороге в ту пору, чтобы оценить это решение моей сестры, такой боязливой и такой нежной.

Я уговаривала ее отложить поездку, но Ольга выехала в тот же день, слишком опечаленная такой долгой разлукой. К тому же она сомневалась, смогу ли я приехать в ближайшее время, да и Тетушка была огорчена и взволнована. Одним словом, она поехала меня выручать, боясь, как бы я снова не отложила свое возвращение в лоно семьи. Она ошибалась, не зная, до какой степени я страдала от этой разлуки. И, конечно же, я бы уехала в Петербург в тот же день. А вместо этого задержалась из-за ее приезда на десять дней. Я хотела, чтобы она отдохнула после путешествия, подкрепилась молоком, которое она так любила и которого она была лишена зимой. Я заставляла ее совершать прогулки пешие и на санях. Каждый день мы ходили к Раисе в Березвечский монастырь и на молебен Николаю Чудотворцу, мы навещали моих крестниц, и я побывала на крестинах третьей крестницы в той же семье. Мы бы еще остались, чтобы развеяться в Глубоком, но мой брат вызвал нас под предлогом слабости здоровья Тетушки и ее обеспокоенности нашим отсутствием.

Сестре было очень жалко уезжать из Глубокого, но я пообещала привезти их с Тетушкой снова, как только наступит весна и даже раньше, поскольку та уже начала ненавидеть Петербург. Любезный Станкевич проводил нас до Полоцка. Дорога была тяжелой, в нашем купе ехало четырнадцать человек, но все прошло хорошо, и в один прекрасный день двенадцатого февраля мы прибыли в Петербург. Какая же это была радость снова увидеться с родными! Я представляла, что моя родня мучилась от голода, а у меня были деньги, и я не могла им ничем помочь. Но приехав после обеда в Петербург, мы обнаружили в залитой солнцем столовой Академии Наук семью, дружно сидящую за накрытым столом: нас ждали пирожные, так как была масленичная неделя. Все были в добром здравии и очень