История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там невозможно было больше оставаться, и длинный обоз вооруженных землевладельцев двинулся к Вильне. Ко мне пришли умолять присоединиться к обозу, так как очередь дошла и до поджога Глубокого, срок был назначен к двадцатому декабря.
Зная, что при мне есть крупная сумма денег, меня убьют по дороге, если я поеду одна. Но я не смогла уехать, я хотела остаться и увидеть, как сожгут мое имение. Это был идефикс, от которого я не могла отделаться. И потом, как я могла уехать навсегда, не сделав, может быть, того, что обязана была сделать. Как я могла не уговорить отца Николая набраться смелости и похоронить школьную учительницу, которая валялась на дороге абсолютно нагая? Как я могла не поехать на вокзал и не попрощаться с комендантом Эгером, который уезжал в Германию, сидя на бочке в товарном вагоне? Времена стали другие, и немцы тоже. Бедный комендант, грустный, он совсем потерял свой гордый и почтенный вид. Солдаты отправили его в отставку. Могла ли я не сходить в белый дом, полный солдат, чтобы побранить их за то, что они забыли всяческое милосердие?
Передовая приближалась, и накануне два фольварка по соседству сгорели. Немцы смеялись и не пошли на помощь, хотя у них были под рукой наши водяные насосы. Я была настолько возмущена, что, видя, как они ломают сосновые ветки у крыльца, орала на них по-немецки все, что мне приходило на ум от страха, типа Donnerwetter[323].
– Уже четыре года имение оккупировано сотнями русских солдат, и ни одного дерева не был сломано, а пришли вы «Kulturträger»[324] и все мне тут порушите.
Солдат смутился и стал оправдываться, говоря, что это был приказ офицера.
– Ну, приведите мне тогда этого офицера, – продолжала я.
Но никто из офицеров не пришел на мой призыв. Только когда я ушла со двора, я встретила на аллее двух офицеров, которые спросили, что мне было нужно.
– Я требую, чтобы не рубили мои деревья, ответила я, чтобы мне вернули мою машину с розовыми фарами, увезенную в Полоцк, хотя, по всей видимости, это под вашим руководством мое имение сожгут двадцатого ноября, – сказала я с умыслом.
– Вы ошибаетесь, сударыня, – ответили они, грустно глядя на меня, – уже давно мы живем в вашем доме и не сожжем его. Мы все уезжаем двадцать второго ноября утром, в девять часов, и в полдень Красная армия займет Глубокое. Она положит конец этой анархии, и Вы будете спасены. Я вам гарантирую это, так как наши офицеры стоят во главе этого.
Могла ли я уехать, забыв про евреев, которые всегда были к нам добры? У них не было права на землю и на пастбища. Это была большая несправедливость, которую нельзя извинить. Я позвала некоего N и объяснила, что хотела бы, чтобы городские евреи получили собственные пастбища, и что им даны на них соответствующие документы. Они покупали десятины земли, прилегающие к городской границе, на сумму X на многолетний срок и заплатили пять рублей задатку.
Мне еще осталась одна забота, и это был Макар, который продолжал пить. Я вызвала трех городских сторожил, пользовавшихся наибольшим уважением в городе, и вверила им опеку над имением и «больным» Макаром с отстранением от должности до полного его выздоровления.
Но как ехать в Петербург по дорогам, полным мошенников? Две недели назад я тщетно просила в комендатуре Вебера «einem Ausweis»[325]. «Он затерялся в отделении», – говорили там.
И потом было невозможно вообще понять, что происходит в мире: то ли, говорили они, англичане заняли Петербург без сопротивления, то ли негры только что его освободили, в общем, бардак был еще хуже, чем война. Паника, тревожные слухи, темные грозовые ночи, багровое небо от пожаров и разграбление всего края. Немцы уходили навсегда. Штаб, находившийся в монастыре, ретировался, обобрав до нитки бедных монашек. «Пора уезжать, – сказал мне Вебер, которого я встретила на дворе, – мы возьмем Вас с собой безо всякого Ausweis в Вильну с последним эшелоном. Если задержитесь, то уже не сможете выехать из Глубокого. Вас возьмут в заложники».
Это было двадцать первого ноября. Мне больше нечего было делать в Глубоком, так как советский комитет уже занял имение.
В девять часов утра на следующий день последний немецкий эшелон покидал Глубокое. И точно в полдень Красная армия вошла в город с воинствующим видом. Мне выделили место на платформе товарного вагона в хвосте немецкого поезда, идущего в Поставы. Потом в офицерском вагоне, так как было холодно и шел снег. Я завернулась в старое пальто моего мужа, которое он оставил в Глубоком. К счастью, со мной ехал молодой Мирман, он прибыл накануне из Вильны, куда сбежали его родители, и сейчас возвращался к ним, чтобы успокоить их, что мельницу не сожгли. Мы проделали этот путь вместе, и он взвалил на себя мой багаж, который прилично весил, несмотря на то, что был маленьким с виду.
После тысячи приключений мы приехали в Вильну на следующую ночь. Мост взорвали, как только проехал наш поезд. К счастью, Мирман отвез меня к родителям, так как в противном случае мне негде было бы остановиться в Вильне с учетом, что мы прибыли туда в два часа ночи, а все гостиницы были заполнены вплоть до чердака.
На следующий день я пошла искать себе пристанище, что было не просто, так как немцы заняли все комнаты в частных квартирах. Шванебахи владели прекрасным домом и квартирой, но и у них все было занято. Дэби, жена Шванебаха, болела и лежала в кровати. Я пришла ее навестить на следующий день, чтобы узнать новости и вернулась в Мирманам расстроенная. – Можете занять эту комнату, – сказал мне Шванебах, хорошо зная, что офицер рассказывал им побасенки и уезжал навсегда, как и все немецкие офицеры.
На следующий день я переехала в удобную комнату офицера, и в моем распоряжении была еще бонна, жившая в комнате по соседству. Она, по приказу баварского офицера, который по каким-то соображениям оставался еще в Вильне, могла сделать мне утренний кофе, растопить печь и пополнить запасы продовольствия.
Таким образом, после четырех месяцев скитаний и жизни на биваке, ужасов и волнений разного рода, я наконец оказалась в укрытии, хорошо устроившись в
