История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

Август стоял дивный; город казался мне прелестным, море, хотя уже холодное для купания, было красиво, огромные сады, зелень… Ласка, внимание всех родных.

Неужели в Диме я имела родного сына? А в Насте тем самым – дочь? Они просто трогали меня своим отношением ко мне. Но нет полного счастья! Неотвязно терзало сомнение – что ответит Бодуэн? Теперь получить визу, говорят, невозможно. Попаду ли я в Глубокое? С каждым днем надежда отодвигалась… Мучительное то было состояние!

Наконец, 1/14 августа поздно вечером получилась телеграмма Бодуэна: виза будет и посылается мне прямо в Либаву. О! Благословен будь Бодуэн!! Затем я получила от него письмо, в котором он с радостью и гордостью сообщает мне, что, хотя въезд русским в Польшу в настоящее время совсем запрещен, «но сестре А. А. Шахматова сделано исключение». Мне стало совсем легче на душе. Значит, после семи лет отсутствия я попаду в Глубокое! Слезы щекотали в горле. От счастья я не знала, как отблагодарить своих дорогих родных – моих поверенных! Поэтому, когда мы провели в Либаве еще неделю в ожидании визы и Дмитрий Адамович накануне отъезда нашего обратился ко мне с просьбой выручить его, дать ему четыреста долларов взаймы, я с полной готовностью обещала немедля выслать их ему, как только я приеду в Глубокое, осмотрюсь и увижу, чем я там располагаю! Но Дмитрий Адамович не хотел дожидаться. Он настаивал, чтобы я ему ссудила четыреста долларов из тех, которые весной были отосланы Димой Олафу Ивановичу[330].

(Хочет сказать он: «Я напишу тебе расписку – отказную от наследства, ‹…› в случае смерти Димы, я один являюсь его на следником,… а здоровье его такое слабое…» Я того не знала, но отказалась и колебалась.)[331]

Колебалась немного. Опять мне стало стыдно за себя: не выручить Дмитрия Адамовича за все то, что он сделал для меня!? И я немедля написала Олафу Ивановичу, прося его перевести телеграфом четыреста долларов Дмитрию Адамовичу в Либаву, а письмо это я передала Дмитрию Адамовичу. У мена осталось триста золотых, которые Дима мне передал уже в Либаве, сверх той суммы, которую я перевела своим в Петербург.

Готовясь к отъезду в Глубокое, я не хотела знать бедную Елену Адамовну в денежных тисках. Она решительно все заложила с себя и после отъезда семьи Дмитрия Адамовича в Говеден оставалась в Либаве одна, как говорят французы vis-à-vis de rien[332]. Ни дела, ни смысла, уже ненужная семье брата и, кажется, в контрах с ней. Я отдала ей эти триста рублей золотыми, чтобы она могла ехать в Бельгию к сыну. Ведь и ей надо было стать счастливой, ведь она мне выхлопотала визу! Радость ее была безгранична. Она выкупила все заложенное ею и быстро собралась с нами в путь. 7/20 августа все вместе мы выехали из Либавы в Ригу. На станции Гаведен опять мы остановились, но не выходя из поезда, который там стоял довольно долго, Дмитрий Адамович со всей семьей вышел нас встречать, опять с букетами.

О! Эти букеты!.. В Либаве Дмитрий Адамович и члены семьи его постоянно заезжали к нам в пансион на Курзатской, но сознаюсь, меня удивляла в отношении их ко мне странная сдержанность. Ведь все они прожили все лето прошлого года в Глубоком, широко пользуясь моим гостеприимством и средствами, а вспоминали они о Глубоком, как о нечто совсем чуждом для меня. Adèle вела все разговоры о климате, здоровье и т. п. О мальчиках я не говорю, хотя сотни рублей моих пошли на их образование, экипировки, катанья в Глубокое и обратно. Дмитрий Адамович казался еще самым из них сердечным и простым, но телеграмма Бодуэна о польской визе так смутила его, он так ее не ожидал… Теперь, когда вся семья пришла на вокзал, он отошел с Димой от нашего вагона, и я не могла не заметить, что они горячо и взволнованно о чем-то спорят. Потом Дмитрий Адамович подошел ко мне проститься, и, повторив, что все отчеты ожидают меня в Глубоком у Ивана Ивановича Ушакова, взволнованно и тихо произнес: «Tout comprendre c’est tout pardonner»[333] (понять – простить).

Я взглянула на него с удивлением. Мне и жаль его стало, и сердце екнуло: что же прощать? Что же меня ожидает в Глубоком? Растрата? Но поезд двинулся. До Риги мы ехали весь день. И «дети мои», как я теперь называла Диму с женой, и Елена Адамовна больше дремали, видимо, что-то переживая, о чем им не хотелось со мной говорить. Мне стало грустно. Я пряталась за букеты, чтобы это скрыть. И тщетно пыталась понять краткий счет, переданный мне Дмитрием Адамовичем как отчет «Парцелляций». Судя по нему, в центре было продано городской и полезной земли всего на… Из этой суммы… ушло на накладные при продаже расходы (причем, тысячу рублей стоили адвокаты), было удержано моими доверителями…, и всего тринадцать тысяч причиталось мне. Темные, неясные мысли поднялись во мне, отравляя то счастье, которое ожидало меня с приездом в Глубокое… Еще темнее, тяжелее стали эти мысли, когда Елена Адамовна тихо заговорила со мной, тоже закрываясь своим гаведенским букетом. Я не помню нашего разговора… Но когда остановились в Риге, опять в хорошенькой гостинице «Марс», уже за полночь мы возобновили этот разговор, я так взволнованно поставила ей вопрос ребром, что как ни была сдержанна Елена Адамовна, я поняла, что должна сперва прибыть в Глубокое и дать себе отчет, чем я там располагаю, а потом уже давать эти четыреста долларов Дмитрию Адамовичу.

Она была права, и на другое утро в Риге я прежде всего пошла на почту и телеграфировала Олафу Ивановичу не спешить с исполнением моей просьбы, пока я не напишу ему из Глубокого. Затем мы провели еще два дня в Риге. Прелестный город утопал в зелени и цветах! Чистота, порядок – поразительный! Ушакова, жена того Ивана Ивановича в Глубоком, у которого хранились все отчеты, шестнадцатилетний сын ее Борис, а также старый друг наш Скр[ынченко], еще более скрасили наше пребывание в этом чудесном городе, пока Елена Адамовна представляла свою визу в бельгийское консульство. Вечером мы с ней выехали почти одновременно и с одного вокзала, она – в Брюссель, на Берлин, а мы – в Вильну.

Я не ожидала, что с такой радостью увижу снова Вильну – Остробраму, замок Гедимина,