Власть и наука - Валерий Сойфер

Я призываю своих товарищей сделать очень серьезные выводы из этих моих слов. Я, как коммунист, не могу и не должен противопоставлять упрямо, в пылу полемики, свои личные взгляды и понятия всему поступательному ходу развития биологической науки.

Я человек ответственный, ибо работаю в Комитете по Сталинским премиям, в экспертной комиссии по присуждению высоких ученых степеней. Поэтому я полагаю, что на мне лежит моральный долг -- быть честным мичуринцем, быть честным советским биологом.

Я не мыслю своего существования без активной и полезной деятельности на благо советского общества, советской науки. Я верил нашей партии, нашей идеологии, когда шел в бой со своими солдатами. И сегодня я искренне верю, что, как ученый, я посту-паю честно и правдиво и иду с партией, со своей страной, и если вы, товарищи, того же не сделаете, то окажетесь в хвосте, отстанете от прогрессивного развития науки. Наука не терпит нерешительности и беспринципности.

Товарищи мичуринцы! Если я заявил, что перехожу в ряды мичуринцев и буду их защищать, то я делаю это честно. Я обращаюсь ко всем мичуринцам, в числе которых есть и мои друзья и мои враги, и заявляю, что я буду честно выполнять то, что здесь заявил сегодня. (Аплодисменты).

С завтрашнего дня я не только сам стану всю свою научную деятельность освобождать от старых реакционных вейсманистско-морганистских взглядов, но и всех своих учеников и товарищей стану переделывать, переламывать.

Уверен в том, что, зная меня, мне в данном случае поверят и в том, что свое заявление я делаю не из трусости. Важной чертой моего характера в жизни всегда была огромная впечатлительность. Все знают, что я очень нервно воспринимаю все. Поэтому вы поверите мне, что данная сессия действительно произвела на меня огромное впечатление.

Нельзя скрывать, что это будет чрезвычайно трудным и мучительным процессом, может быть, многие этого не поймут: ну что же, ничего не поделаешь, тогда они не с нами. Они, значит, не сумеют правильно оценить ту помощь, которую оказала нам партия в коренном переломе, который произошел в науке, и не сумеют понять, что дело не в разногласиях по отдельным, не принципиальным вопросам.

Здесь говорят и о том (и это справедливый упрек), что мы на страницах печати не ведем борьбы с зарубежными реакционерами в области биологической науки. Заявляю здесь, что я буду вести эту борьбу и придаю ей политическое значение. Я считаю, что должен, наконец, раздаться голос советских биологов на страницах нашей научной печати о том, что нас разделяет огромная идейная пропасть. И только тот зарубежный ученый, который поймет, что мост должен быть переброшен к нам, а не к ним, может рассчитывать на наше к нему внимание.

Пусть прошлое, которое разделяло нас с Т.Д.Лысенко (правда, не всегда), уйдет в забвение. Поверьте тому, что я сегодня делаю партийный шаг и выступаю как истинный член партии, т. е. честно. (Аплодисменты)" (122).

И только в нашей стране, стране самого передового прогрессивного мировоззрения могут развиваться ростки нового научного направления, и наше место с этим новым, передовым. И я, со своей стороны, категорически заявляю своим товарищам, что буду впредь бороться с теми своими вчерашними единомышленниками, которые этого не поймут и не пойдут за мичуринским направлением. Я буду не только критиковать то порочное, вейсманистско-моргановское, что было в моих работах, но и принимать активное участие в этом поступательном ходе вперед мичуринской науки" (123).

Как видим, оба неофита-лысенкоиста за один вечер "передумали" свою жизнь и решили предать анафеме всё, что было для них (или должно было быть) свято раньше. Особенно был категоричным Алиханян, который в своем первом выступлении (за генетику) нажимал на то, что он -- уже поднаторевший в науке человек:

"... я постараюсь сказать о том, как я понимаю научные вопросы, над которыми работаю 18 лет" (124),

хотя и это было неправдой: он сначала пытался разрабатывать "философские вопросы" генетики (как Презент у Лысенко, но не в противовес генетике, а за нее), а потом потихоньку стал приобщаться к экспериментальной работе, но более старательно делал общественную карьеру. Затем у него был перерыв во время войны, когда он был на фронте, где был ранен, лишь потом он вернулся к научной работе, так что ни о каких 18 годах научной работы и речи быть не могло (125). А на этот раз -- в покаянном выступлении -- он решил, что выгоднее выставить себя молодым ученым и свалить всё на учителей, которые и "старые положения преподносили", портя его "мировоззрение", и "полемические страсти разжигали". Этот прием был подхвачен многими в те годы (например, учениками С.С.Четверикова -- И.Н.Грязновым и А.Ф.Шереметьевым в Горьковском университете /126/). Покаялся на сессии ВАСХНИЛ и член-корреспондент Украинской АН И.М.Поляков. Он перешел на сторону научных противников и стал использовать свой талант публициста для оскорблений настоящей науки в газетных и журнальных статьях (126а).

Отказываясь от всех предыдущих убеждений и кланяясь в ноги новым учителям за то, что они наставили их на "путь истинный", кающиеся просили поверить в их искренность (а Алиханян даже готов был взвалить на себя обязанности палача по отношению к тем из своих бывших коллег, кто на сделку с совестью не пошел; теперь "новообращенный" мичуринец Алиханян заявлял даже, что будет их "переламывать"). Но мог ли кто поверить в искренность их сегодняшней позиции и всего, что бы они не взялись делать позже!

Это был, пожалуй, один из самых показательных публичных примеров самоубиения человеческих душ под напором политического диктата в стране, трубившей на весь мир о благовидности целей, свободе и демократии! Остров свободы в мире капитализма оказался на практике бастионом зла, в котором напуганные до смерти люди отрекались от своих взглядов даже в вопросах, не имевших никакого политического значения.

Погром в советской науке

В Оргбюро ЦК ВКП(б), Секретариате ЦК и в Политбюро Центрального Комитета партии ни нашлось никого, кто бы возразил диктатору Сталину. Решения о разгроме генетики были приняты лидерами партии единогласно, и в этих же органах с внимательностью и обстоятельностью следили за ходом сессии ВАСХНИЛ. Сын Жебрака, Эдуард Антонович, вспоминал со слов отца, что личный лимузин Сталина подъезжал к зданию Министерства сельского хозяйства на перекрестке Садового кольца и Орликова переулка, подгадывая к концу каждого заседания сессии. По лестнице сбегал вниз какой-то человек, рывком открывал заднюю дверь лимузина, и машина срывалась с места, увозя человека на доклад куда-то в сторону Кремля. Уже было сказано, что каждый день вечером Столетов появлялся в кабинете Маленкова и лично докладывал новому Секретарю ЦК о главных событиях дня. В "Правде" каждый день появлялось информационное сообщение о результатах предыдущего дня, а за главным рупором властей следили по всей стране.

О том, как было налажено ознакомление Маленкова с тем, что происходит на сессии, и как высшие чины аппарата ЦК рвались показать себя сражающимися с врагами и заработать политический капиталец, можно судить по одному из таких донесений, находящихся в архиве (бывшем центральном партийном архиве). Оно касалось выступления 4 августа академика Б.М.Завадовского, защищавшего генетику. В тот же день Д.Шепилов доносил Маленкову (прилагая выписку из речи Завадовского и уже добытую справку о нем, подписанную зам. зав. сектором науки Е.Городецким):

"Направляю Вам выписку из речи академика Б. Завадовского...

В связи с тем, что выступление... носит явно провокационный характер, и в своих попытках спасти потерпевшее полное банкротство вейсманистское направление в биологии Б.Завадовский не гнушается явно недостойного ученого средствами -- прощу Вас рассмотреть вопрос о возможности специального заявления на сессии, в котором была бы дана должная оценка поступка Б.Завадовского.

Конкретно возможна одна из следующих мер:

1. Мое краткое выступление на сессии с заявлением по поводу выступления Завадовского;

2. Мое подробное выступление на сессии... т. к. общими вопросами генетики я занимался ранее на протяжении ряда лет и вернулся к ним снова в последние два месяца, такое выступление вполне может подготовлено к 5 августа;

3. Если будет признано нецелесообразным мое выступление на сессии, соответствующее заявление о приемах т. Завадовского можно было поручить председательствующему на сессии т. Лобанову.

Прошу Ваших указаний.

Д.Шепилов." (127)

Донесение Шепилова в тот же вечер было прочитано Маленковым, на нем появились подписи ознакомленного с донесением Суслова и еще двоих аппаратчиков. Выступить Шепилову не дали, его боссы желали сохранить на сессии видимость нормальной дискуссии, и партийный топор показывать было рано.