Глаз бури - Екатерина Мурашова

В тот вечер, когда начался пожар, она развлекала гостя. Вернее, тот – молодой элегантный купчик, предпочитавший, чтобы его называли по-модному: предприниматель! – сам пытался развлекаться, закачивая в себя шампанское и то так, то эдак подступая к чахлому созданию, больше всего напоминавшему снулого рыбьего малька. Создание почти не реагировало и вообще, кажется, напрочь забыло все, чему его в борделе учили.

– Ну, Прасковья, – обиженно бормотал предприниматель, довольно-таки бестолково путаясь в пестрых Лауриных юбках, – ну, удружила девку по большому знакомству… ну, я тебе припомню!..

Зря я тогда денег не поискала, думала Лаура, ежась от его нетерпеливых тычков и щипков. Уж воровать, так все одно… А с деньгами бы уехала. Грише бы написала потом: померла, мол, графиня, оставила, мол, мне какое-никакое наследство. И почему жить надо непременно в Петербурге? Россия большая. Университеты, небось, и в иных городах имеются. А лучше всего – за границу…

Мысль о загранице вдохновила ее настолько, что она откинулась на жесткие диванные подушки и, слегка вспомнив о том, где находится, потянула вверх подол, чтобы клиенту было удобнее. Тут-то и забегали в коридоре за стенкой, затопотали, а потом, нарушая все правила заведения, застучали в дверь:

– Выходите, сделайте милость! Не обессудьте уж! Тут у нас происшествие!..

…Происшествие растянулось на всю ночь. Грушенька послушно таскала сперва ведра с водой, потом вещи, непрерывно думая при этом о своем. Потом, когда огонь добрался таки до мастерской, она стояла на улице, глядя на сыплющиеся с неба рыжие и черные хлопья, представляла: вот она мечется по горящим коридорам, падает, задыхаясь… и тут… Да, тут он непременно должен появиться: в оглушительных брызгах оконного стекла, плащ развевается за спиной, он подхватывает ее на руки и уносит, уносит из огня и дыма, из этой неправильной паскудной жизни, далеко-далеко!

Она так замечталась, что когда из огня и дыма и впрямь возникла черная фигура – едва не кинулась навстречу. Но это оказался вовсе не Гриша, и спас он – действительно спас! – совсем не ее… Грушенька отвернулась, глотая слезы, выступившие от внезапной жгучей обиды. Что там было дальше с этим спасителем и этой спасенной, ее не интересовало. Вроде кричали рядом, что это, кажется, Иосиф Нелетяга и он, кажется, умирает. Нехорошо, машинально подумала она, человек ведь. Пожалеть надо. Она искренне попыталась пожалеть умирающего, но вышло плохо – мешала мутная вода, что по-прежнему плескалась вокруг.

Она отошла в сторону, села на большую корзину, туго набитую тряпьем. Народ сновал туда-сюда, клубился и разбегался, будто дело делал. Пожарные – те, да, что-то делали, только и от них было мало проку. Уже ясно было, что Дому Туманова суждено сгореть дотла.

– …Все как есть, в целости и сохранности, – послышался недалеко от нее дрожащий от слез, но уже вполне вменяемый женский голос. Она не повернула головы; а если б дала себе труд поинтересоваться – могла бы узнать, что именно разыскивала Дашка той ночью в тумановском кабинете! Впрочем, точно она бы ничего не углядела – всего-то укутанный в шаль сверток, стремительно исчезнувший в недрах большого портфеля, который держал пожилой сухопарый господин.

Этот господин, чрезвычайно ухоженный, в светлом летнем костюме, сидящем не нем строго, как парадный мундир, в сутолоке пожара выглядел совершенно инородным явлением. Он единственный не выказывал никаких сильных чувств – только сдержанную печаль, соответственно моменту – и никуда не торопился. Застегнув портфель, скупо кивнул Дашке. Та громко всхлипнула:

– Жалко-то как, Густав Карлович! Ладно хоть, говорят, Софья Павловна…

Жалко. Господин Кусмауль ничего не ответил. Что такое слова? Досадная шелуха. Слова мельтешили вокруг медленно гаснущего пожарища искрами и комьями пепла. Их уже слишком много было сказано – зря и непоправимо, – а сколько еще впереди-то… Как они любят говорить, эти русские, подумал он с раздражением. Да, впрочем, и мы не лучше. А Иосиф… бедняга Иосиф погиб по-настоящему.

Этот нелепый, раздражающий тип, оказавшийся почему-то такой важной частью его, Кусмауля, собственного тайного мира. Впрочем, что значит «почему-то»? Его мир слишком мал для того, чтобы хоть что-то в нем было не важным. С какой стати он должен приносить жертвы? И, подумать только – кому?! Нет, не о той девице речь, которую он вытащил из огня. Все они. Вся эта злополучная компания.

Густав Карлович молча смотрел перед собой, стараясь никоим образом не выдать захватившего его неприятнейшего чувства сосущей пустоты. Так долго и усердно он распутывал это дело – преступные и постыдные тайны, люди, манящие свой оригинальностью, нетерпеливое ожидание открытий и заслуженных денег.

И вот – дело вдруг завершилось. Само по себе. Почти без его участия. Ну… деньги-то, он, допустим, получил; и еще получит (короткий взгляд на портфель с Дашкиным свертком). А люди? Совсем недавно он завидовал полноте их жизни, захватывающему движению вперед. А теперь… что осталось от этих людей, кроме пустоты, в которой кружится ворох сгоревших слов? Стоило ли тратить на них столько времени?..

Самое обидное, что он знал: они, эти люди, и впрямь незаурядны и достойны большего.

…На рассвете огонь догорел, и пожарные уехали. Полицейские чины гоняли зевак, охраняя поле битвы от мародеров, и по свежим следам опрашивали свидетелей. От шляпниц опять потребовали работы: что-то куда-то перетаскивать. Лаура сделала вид, что разбирает свои вещи, чтобы не приставали. И в самом деле развязала узел, сделанный из старой юбки в лиловых и розовых цветах. Вещи в нем были перемешаны кое-как; она ими не дорожила и не боялась потерять. Разве вот Гришин подарок – собачка, плюшевый заводной мопсик. Да и то… Грушенька ведь знала, что на самом деле собачка эта – не Гришина, а Софьина. Ей Туманов едва не десяток их презентовал, она и передаривала кому ни попало. И у Дашки такая есть, и еще у кого-то. Это было неприятно. К тому же и ключик потерялся, не заведешь. Грушенька бросила мопсика в узел и выпрямилась. От напряженных мыслей, дыма и гари тяжело болела голова.

– Грушенька! Милая! Скажи, что это не так!

Мутная вода плеснулась, вышла из берегов, разлилась кипящей пеной. Из-за этой пены Грушенька с минуту, наверно, ничего не видела. И очень легко было не поверить в то, что Гриша – на самом деле здесь, смотрит на нее, на Лауру. Нет здесь никакого Гриши, морок один! Точно как когда она смотрела на огонь и представляла себе фигуру в развевающемся плаще…