Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) - Борис Подопригора

Её он, конечно, ждал не так, как Виолу, но всё равно обрадовался. С её размещением, правда, возникли проблемы, в общагу пустили только через рапорт на имя командира полка – дескать, если не жена, то иди в частный сектор, к «бабаям». Но Халбаев рапорт подписал – он вообще после той истории как-то потеплел к Борису, хотя внешне этого почти не выказывал.

Психологически и по-женски Людмила всё рассчитала правильно – кто навещает разведённого офицера, та с ним и остается. Всё просто – неженатый старлей, да ещё перед неминуемым Афганом, да ещё в условиях чирчикского «безбабья»… Но за несколько дней ей всё же удалось хоть немного, но успокоить мятущуюся душу Бориса. Память о Виоле никуда не делась, но на ночи, проведённые с Людмилой, это никак не повлияло. Людмила всё понимала и особо ни на что не претендовала, в общем – не «грузила» проблемами. Один раз только пожаловалась, что с братом у неё беда. Он в учебке солдатиком мается, даже сбежать оттуда хочет. Их тоже в Афганистан собираются отправить, и он боится, что его невеста не дождётся – туда ведь на свидание не съездишь, и отпуска оттуда не дают… Чем тут мог помочь Борис? Только общими словами утешения…

С Людмилой он всё же простился почти как с женой перед боевым походом. По казачьей традиции даже пару раз ремнём её стеганул. А потом они вместе подписали привезённую ею, но так и не открытую бутылку московского «Кристалла» – Людмила забрала её с собой, чтобы открыть в том же составе после благополучного возвращения Бориса. Дурные мысли они оба гнали от себя. Простились буднично, без объятий на автобусной остановке. Утром, когда Глинский был уже на службе, Людмила поднялась и никем не провожаемая, ушла.

У неё тряслись и кривились губы, но она не плакала. Или ей казалось, что не плакала…

На пороге уже стоял год тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. Он станет самым тяжёлым годом для шурави[174] в Афганистане. Правда, в то время Глинский об этом знать, разумеется, не мог. Он, как и многие, считал, что война вот-вот закончится – и так ведь почти три года воюем! Да и кто там может оказывать организованное сопротивление «непобедимой и легендарной» Советской армии? Полудикие крестьяне и кочевники, пусть и с американскими инструкторами и советниками? Это же просто смешно… Тогда так казалось многим – в основном тем, кто «за речкой» не побывал. Побывавшим было уже не до смеха…

Из Чирчика в Ташкент Бориса никто не провожал – так уж вышло, что уезжал он в полдень, когда и в полку, и в учебном центре вовсю шли занятия. Да, честно говоря, Глинский и сам не любил проводы – ни когда кого-то провожают, ни тем более когда – его.

Впрочем, без прощальной офицерской пирушки в Ташкенте всё же не обошлось. В тамошней офицерской общаге Борис встретил двух мельком знакомых виияковцев – где их только ни встретишь, а уж в тогдашнем Ташкенте-то… Узнав, что Глинский назавтра улетает в Афган, коллеги с ещё несколькими молодыми душевными офицерами потащили Бориса в приятный и недорогой ресторанчик-самсахану на Комсомольском озере. Не обошлось, конечно, без песен под гитару, но особого «разгуляева» не получилось. Посидели хорошо, но с грустинкой… Их компанию обслуживал шустрый узкоглазый паренёк по имени Гафар. На офицеров он смотрел как на полубогов – живут же вот люди, не то что у нас в самсахане… Борис ещё заказал этому Гафару с собой десяток пирожков-самсы (по 17 копеек штука), и паренёк с утра доставил их горячими в офицерскую общагу на пересылке.

Собираться Глинскому было недолго – как в пословице про нищего, которому одеться – только подпоясаться. Большой «новосёловский» вещмешок был давно уложен. Борис посидел на дорожку, потом встал, почему-то захотел перекреститься, но вдруг устыдился этого порыва и быстро вышел из общаги. Вышел и чуть было не наступил на маленький картонный образок Николы Чудотворца. Воровато оглянувшись, не видит ли кто, Глинский поднял образок с земли, отряхнул и положил в левый внутренний карман кителя. Вместе с паспортом…

Уже возле штаба пересылки Борис встретился глазами с крепким рослым солдатом, объяснявшим дежурному офицеру, что у него украли документы.

Офицер слушал эту «песню» с выражением крайнего недоверия на лице – мол, знаем-знаем, сам небось выбросил, чтобы на борт, летящий в Афган, не взяли…

Глинский скользнул взглядом по солдату и тут же забыл о нём. Он бы несказанно удивился, если бы кто рассказал, что через полтора года с чем-то судьба причудливо сведёт их вместе с этим солдатом, а третьим им компанию составит тот самый паренёк Гафар, который приносил пирожки в общагу. У судьбы своеобразное чувство юмора, и юмор этот часто оказывается чёрным… На аэродром Тузель Борис прибыл в повседневной форме для строя… то есть в галифе, кителе с портупеей и сапогах – так обыкновенно ходили преподаватели и переводчики в чирчикском учебном центре. А в чём ещё было лететь на войну? Прославившуюся позже «афганку» песочного цвета тогда ещё не ввели, и чаще всего офицеры улетали в Афганистан в полевой форме «пэ-ша»[175]. В спецназовском полку эту не очень удобную, особенно по жаре, форму не носили, там как-то прижился камуфлированный комбинезон пограничников – «берёзка». Глинский, собственно говоря, первоначально именно в нём и собирался лететь, но вовремя сообразил, что появляться в чужой форме «пред очи» спецназовского начальства в Кабуле не стоит – могут не понять и сочтут за выпендрёж. А поскольку свою «пэ-ша» Борис оставил в Москве, выбора особого не осталось – пришлось надевать «повседневку» с голубыми петлицами. Голубые петлицы, голубой околыш на фуражке – всё как у лётчиков, вот только в петлицах вместо «пропеллеров» – «парашютики». Глинский был одет как офицер-десантник, несмотря на то что чирчикский полк в ВДВ не входил, а подчинялся напрямую ГРУ. Впрочем, тогда на эти тонкости никто внимания не обращал, за исключением посвящённых.

Лётчик-«правак»[176] Ан-двенадцатого, подгонявший очередную партию «интернационалистов» на погрузку в чрево своего «скотовоза», заметил родные голубые петлицы и махнул рукой:

– Эй, летун, пошли со мной! Ты к кому? Покажь бумажки…

Он был уже далеко не молодым, его выцветший голубоватый комбинезон слегка намок под зарядившим с утра дождём, но глаза щурились от улыбки. Борис улыбнулся в ответ и протянул ему предписание.

– Глинский? Слушай, а генерал Глинский – часом не твой батя?

– Мой.

«Правак» заулыбался ещё шире: даже как будто решился на что-то сокровенное:

– Хороший мужик твой батя! Спокойный такой. Сразу видно – фронтовик. Я его в Казахстан несколько раз возил. Вот не знал, что у него сын из наших.

Борис смущённо кашлянул:

– Ну я не совсем из ваших.

Летчик повнимательней всмотрелся в его петлицы и увидел «парашютики»:

– А… Так ты… как это – «с неба оземь». В сто третью, что ли? Ладно, всё равно… Полетишь «первым классом». Давай в «предбанник».

«Предбанником» в транспортной авиации называлась кабина сопровождающего груз – она совмещалась с кабиной пилотов. Других «летунов» и прочих привилегированных в «предбаннике» не оказалось, чему Глинский даже обрадовался, он ещё на аэродроме слегка устал от нервного предвылетного гомона солдат и офицеров. Одиночеством Борис никогда не тяготился – можно поспать, можно подумать о разном.

Под нарастающий ливень Ан-двенадцатый запустил двигатели, не торопясь вырулил и вскоре оторвался от бетонки. Глинский прильнул к иллюминатору, но салатного цвета хлопковые поля под крылом быстро закончились, потому что самолёт вошёл в густую хмурую облачность, похожую на осеннее море. Борис сел поудобней, вытянул ноги и вспомнил другое море – Чёрное – в первом курсантском отпуске, когда они всей семьей отдыхали под Ялтой. Однажды в море на него напали с дерзкими брызганьями сразу три девчонки, а он азартно «отстреливался» от них. Впрочем, втроём они его всё равно «забили». Глинский грустно улыбнулся, представив на секунды, что этими девчонками были Виола, Ольга и Людмила. Кстати, одна из тех ялтинских девчонок, кажется армянка, действительно была похожа на Виолу. Он ещё пытался познакомиться с ней поближе, но она, как потом сказали подружки, уехала с родителями в тот же день. Борис вспоминал её всякий раз, когда слышал супермодную в том сезоне песню: «От зари до зари, / От темна до темна / О любви говори, / Пой, гитарная струна». Странно: ни как её звали, ни как она была одета, ни даже её фигуру он совсем не запомнил, а вот лицо не забылось… Глинский вспомнил, как пытался назначить ей свидание, как переживал, когда она не пришла, и как до полуночи пускал по зеркально-спокойному морю плоские камушки – «глюк-глюк-глюк».