Золотые миры.Избранное - Ирина Кнорринг

Да, за «словами» поэтессы всегда что-то большее, привычные детали эмигрантского быта, как тихо звенящие кольца, соединяются в целую цепь неповторимой жизни… Глубоко в душе спрятаны детские воспоминания о родине, но живая связь с ней- не по вине этих юных — с каждым годом все слабеет.

Забывать нас стали там, в России,После стольких, безрассудных лет.Даже письма вовсе не такие,Даже теплоты в них больше нет!

Дело не только в убывающей теплоте писем оттуда, есть что-то большее и страшное: отлив чувств, отлив внимания к маленькой, но неповторимой личности человека. Он предоставлен самому себе, он один должен биться, ища путей в огромный мир.

В этот всемирный час отлива — на илистом дне воспоминаний и переживаний, в упорной работе над родным стихом и проходит своя жизнь поэтессы с ее редкими радостями, счастьями, горестями и вечным чувством одиночества…»

Касаясь стихотворения Ирины «Роза Иерихона», обозреватель говорит: «И все же ее «роза», как свидетельствует ее томик, — зацвела. Лучшие «листки» в ней о Париже страшных дней войны».

«После всего» — одна из самых грустных книг в нашей зарубежной поэзии, которую нельзя читать без волнения, — пишет поэт Ю.Терапиаио. — Это как бы запись, человеческий документ, повесть о суровой прозе эмигрантской жизни, о беспощадном крушении надежд, о всем том, чего хотели бы и чего не имели люди эмигрантского поколенья, о безвыходности, о любви, о горе, о смерти, которая близка, которую нечем отстранить и, быть может, даже и отстранять незачем. Я сказал «человеческий документ», но стихи Кнорринг никак не походят на тот специальный, нарочито-заданный себе жанр «исповеди», которым увлекались перед войной многие иностранные и русские поэты и поэтессы. Кнорринг отнюдь не ставила своей задачей литературную исповедь, но она жила стихами, поэзия для нее была единственной возможностью понять себя и объяснить себе происходящее с нею и с другими; говоря о себе и о своем, она чувствовала и стремилась осознать то же самое, что чувствовали и стремились преодолеть люди ее трагически безнадежно обреченного поколения. Она была искренней, а не стремилась показать искренность, как некоторые другие литераторы, и эта искренность определяла для нее содержание ее поэзии.

Кнорринг не была сильной, действенной натурой (да и как она могла стать действенной при такой болезни?), не ставила своей целью разрешение каких-либо формальных задач в поэзии, довольствовалась средней стихотворной техникой своей эпохи, но голосом — музыкальным, ритмичным, несколько приглушенным — сумела сказать по-своему о том, что было для нее самым важным и главным, с благополучной ясностью и с подкупающей простотой».

Покойный С.В.Яблоновский в своем отзыве (нигде не напечатанном — не помню, почему), останавливаясь на стихотворении «Роза Иерихона», пытается ответить на вопрос, который невольно всегда ставился многими, знакомыми с ее стихами, — откуда этот ее пессимизм? «Откуда эта ни на минуту не покидающая, зачеркивающая жизнь безнадежность?.. Вряд ли только болезнью можно вполне объяснить этот, ничем не нарушимый пессимизм… Не объяснить его ни отрывом от родины, ни жизненными невзгодами».

Может быть, пишет С.В.Яблоновский, этот пессимизм «вложил в ее сознание тот ангел, который нес ее душу в мир?» На памятнике А.Мюссе у Французской Комедии в Париже выгравировано: «Лучшие песни — грустные песни»»

«Правильнее было бы сказать, — пишет Яблоновский, — что лучшими песнями могут быть и грустные, и восторженные, созданные и теми, над которыми сияет вечное, лазурное небо, и теми, кто не перестает ощущать шевелящийся под всею иллюзорной гармонией хаос. Любящий поэзию оценивает ее не этими признаками. Для него нужно, чтобы поэт был не копией с перекопии, а внес свое слово, чтобы слово это было ненадуманно, чтобы он владел формой. Всем этим требованиям Ирина Кнорринг удовлетворяет в большой степени. Маленькое и будничное она рисует как будто бы маленькими и будничными словами, но они так приближают мир пишущего к миру воспринимающего, что заражают, а это и есть задача искусства. О ней не скажешь «нытик»: она не жалуется, в ней нет навязчивости, она даже не повторяется. С вами беседует в сумерки человек, через несколько минут беседы вы чувствуете, что этот человек вам близок, что его тихая, нетребовательная неудовлетворенность имеет много общего с вашей неудовлетворенностью; вам хочется слушать его еще и еще.

Грустные стихи Ирины — о сером, но это не серые стихи. Она просто не увидела в сумеречной комнате, что «серый комочек» ее «Иерихонской розы» расцвел и цветет и после ее смерти…»

Только один голос из среды критиков и поэтов после выхода книжки «После всего» прозвучал резко, грубо и раздраженно. Это заметка Н.Берберовой, появившаяся (под инициалами Н.Б) в «Русской Мысли» (1.VII.1949, Париж) — органе непримиримых антисоветских настроений. Заметка озаглавлена «Поэзия скуки». «Есть люди мрачного мировоззрения, есть люди грустных настроений. Есть люди, угнетенные жизнью, пережившие большие горести и погруженные в настоящую печаль. Но что сказать, когда скука, одна скука и ничто другое делается источником вдохновений поэта? Причем, судьба дала этому поэту не существование в глухой провинции, но жизнь в Париже между 1920 и 1940 гг.» «Содержание стихов есть как бы квинтэссенция жалоб «лишнего человека», только этот лишний человек — не герой книги, а ее автор, и не живет в безвременье, но в напряженную, ответственную эпоху — которой не слышит и не чувствует… Неужели она, для которой революция прошла на заре ее юности, не была подготовлена именно к этой бурной, серьезной и никогда не скучной жизни?»

Здесь Н.Берберова, сама талантливая писательница и поэтесса, стала в критике на путь довольно примитивного, дешевого и вульгарного подхода к творчеству поэта, прожившего очень сложную, полную больших страданий, жизнь, в которой было много разбитых надежд и разочарований, но никогда не было скуки (да и скучать-то было некогда!) Правда, в одном из стихотворений Ирина упоминает о скуке, «которой она безнадежно больна», но каждому читателю ясно, не говоря уже о лицах, знавших Ирину (а к таковым принадлежала и Берберова), что здесь под неудачным выражением подразумевается не обычное ощущение Скуки, а тоска, неудовлетворенность и т. д. Но, кроме того, в заметке Н.Берберовой имеется упрек, стоящий на почве «гражданственности» и политики. Со стороны этого автора мне лично слышать это было очень странно. Я и Ирина — мы работали много лет в одной газете с Берберовой, и я никогда не слышал от нее ни таких настроений, ни таких позиций, которые так ярко зазвучали в приводимой рецензии, причем явно в раздраженном и вызывающем тоне. В чем дело? А вот в чем.