Золотые миры.Избранное - Ирина Кнорринг

На другой день, утром я в такси отвез Ирину в госпиталь Сент-Антуан. Она уже свыклась с этой мыслью и была спокойна. Когда мы от Данфер-Рошро свернули на бульвар Бланки, нас прямо в лицо встретили лучи яркого взошедшего солнца. Это нас как-то ободрило, и Ирина мне сказала: «А, знаешь, я даже рада, что еду в мой госпиталь…»

В Госпитале ее встретили, как старую знакомую; началась обычная процедура приема больной и устройства ее в палате. Сразу же назначили лечение и усиленное питание. Потом уже старшая сестра говорила: «Ну, как можно было так запустить болезнь, так запустить!..»

Поначалу все шло как будто хорошо. По диабетической части были приняты срочные меры, и у нас появилась надежда на благополучный исход. Мы посещали Ирину каждый день, и нам казалось, что ее настроение как будто поднимается: она интересовалась всем, что делается за стенами госпиталя, ее посещали друзья. На Новый Год я, по обычаю, принес ей новую ажанду, несколько иной конструкции, чем в «Aux Printemps». Она любовно посмотрела книжку, отложила ее, но ничего в ней не писала. Госпитальная жизнь шла своим чередом. К Ирине применяли экстренные меры, и скоро по диабетической линии был установлен известный экиволянс (устойчивое положение).

Но появилась и грозно встала другая опасность. Однажды Ирина мне сказала про своего доктора: «По-видимому, он подозревает у меня что-то скверное», а через некоторое время мы не нашли Ирину на ее месте — ее перевезли в туберкулезное отделение.

Началось применение пневмоторакса, очень мучительное для ее состояния. Жутко было смотреть, как она снаряжалась для этой лечебной манипуляции. Но в этом была единственная надежда. Сначала она и сама верила в это средство, но, видимо, хороших результатов не было, и она слабела с каждым днем.

Когда мы с женой в приемные часы входили в палату, то при взгляде на ее кровать сразу определяли состояние Ирины. Согласно правилам французских госпиталей, больные в часы приема должны были находиться в кровати. Ирина сначала бодро сидела на кровати, дожидалась посетителей, издали улыбалась, увидев нас, и мы проводили этот час в разговорах на различные темы, даже стараясь не останавливаться на ходе болезни. И постепенно можно было наблюдать, как падало ее настроение, как она все чаще замыкалась в себе, не реагируя на темы наших разговоров, как наши разговоры и прежний смех сменялись мрачным молчанием и какими тягостными казались эти минуты так ожидаемого свидания. Мы наблюдали, как, сначала бодро сидя на кровати, она постепенно сползала вниз, находясь в полулежачем положении, и, наконец, уже не могла сидеть и лежала пластом.

Начались страшные дни, о которых вспоминаю с щемящим ужасом. Она стала равнодушной ко всему, что ей говорили, и все чаще стало замечаться ее забытье, переходящее в коматозное состояние…

Помню наш, может быть, последний приход к ней: она уже не реагировала на обращенные к ней слова. Я сидел около нее на стуле и плакал.

Об одном обстоятельстве мне хочется здесь сказать… Ирина умерла без напутствия священника. Сколько раз мне приходило в голову предложить ей исполнить этот обряд, но у меня не хватало смелости это сделать, другими словами — самому сказать ей, что она умирает. Бог ей простит, а я эту вину принимаю на себя…

Вечером, 23 января 1943 г. пришел Юрий и сказал, что Ирина едва ли переживет ночь. Он, по обыкновению, вечером был у нее в госпитале. Юрий застал Ирину без сознания. Он держал ее голову и что-то говорил — может быть, она что-нибудь и слышала… Нужно было быть готовым к последнему моменту.

Эту ночь я спал, как почти всегда, крепко, но часов около 7–8 меня словно что кольнуло — я проснулся, и у меня защемило сердце. Встали, как обычно, Юрий поехал на службу… Игорь в школу…

Часов около 11-ти стук в дверь — мальчик приносит извещение из госпиталя… Кончено… Обнялись мы с женой и заплакали…

Я побежал сказать Юрию по телефону. Условились, что он поедет в госпиталь, устроит все с телом, которое должны перенести в мертвецкую — там мы должны встретиться…

Ужасно было ожидание момента, когда придет Игорь из школы и как сообщить ему эту весть. Наконец, он пришел, и первый вопрос был о мамочке. Когда мы сказали, что она умерла, он как-то неуверенно опустился на диван и беспомощно и жалостно заплакал…

Поехали в госпиталь. В мертвецкой еще не все было приготовлено; с невероятно тяжелым чувством зашли в палату, где уже на ее месте была другая больная… В мертвецкой она лежала прибранная, с разглаженными волосами. Последнее прощание. — Можно мне мамочку поцеловать? — спросил Игорь, не привыкший к такой обстановке и впервые вообще видевший мертвых…

Начались приготовления к похоронам. Были панихиды в церкви рю Люрмель, у матери Марии (тоже поэтессы). На одной из них случился Ладинский, который первый и принес эту весть поэтам.

Во время немецкой оккупации «наши» газеты не выходили, и извещение о смерти и похоронах можно было поместить только в «Парижском Вестнике», органе русских пораженцев. Отпевал Ирину молодой священник Вл. Клепинин, впоследствии погибший в одном из лагерей в Германии.

Похороны были трогательные. Пришли бывшие в Париже ее друзья с цветами. Все плакали…

Пустая церковь, тихо хор поет,Цветы в гробу и бледных свеч мерцанье.И где-то рядом мечется мое,Еще живое, четкое сознанье.

Похоронили Ирину на кладбище Иври. На могиле ее стоит скромный памятник: каменный крест с прикрепленным на нем деревянным восьмиконечным.

В СВЕТЕ КРИТИКИ

Ирина считала свою жизнь неудавшейся, но себя — человеком одаренным, которому, во всяком случае, что-то дано и с которого что-то спросится. Она вошла в эту жизнь с большими надеждами, хотя смутными и неясными. Она была молода и начинала жизнь с иллюзиями, на которые имела некоторое право. Но эта жизнь, давши ей некоторые авансы вначале, потом, особенно с появлением неизлечимой болезни, беспощадно разрушила все ее надежды и иллюзии. Всю ее короткую жизнь ее преследовало сознание какой-то неисполненной ею жизненной миссии, какого-то не раскрытия своей индивидуальности. Этот ее внутренний процесс шел всю ее жизнь и приводил к сознанию своей «опустошенной души».

Вот прошла я, подобная многим,(Так легко, ведь, идти за толпой)По прямой и бесславной дороге,С одинокой и бедной душой.

Жизнь прожить хорошо не сумела,Ничего не оставила в ней,Волоча свое слабое телоЧерез толщу бессмысленных дней.

И печаль мое сердце тревожит,Сердце, ставшее камнем давно:— Что же я донесу Тебе, Боже,Если мне ничего не дано?

4. VIII.1937