Ты и Я - Сводные (СИ) - Сью Ники

— Т-ты ведь… не уйдешь? — разрывает тишину голос Дашки. Мне требуется больших усилий, чтобы вообще разобрать ее реплику. Говорит так тихо, почти шепотом.

— Пока ты не успокоишься, не уйду.

— Только маме не говори, пожалуйста? — кажется, она всхлипывает. Но освещение от телефонного фонарика такое тусклое, да и лежит он далеко, просто не дает тьме поглотить помещение до конца.

— Почему?

— Она думает, что все давно в прошлом.

— Ты боишься темноты? — вопрос с языка слетает быстрей, чем я успеваю подумать, а надо мне ли знать эту подробность жизни едва знакомого человека.

— Звуков в темноте, голоса… — Дашка поворачивает голову и смотрит на меня из-под густых ресниц. Вроде и тускло, вроде и видимость почти нулевая, а меня пробирает от ее взгляда. Там отчетливо, большими буквами, читается страх. А еще мольба, как у невинного и бездыханного животного. Сглатываю ком, который затесался в горле. Откидываю дурные мысли, и тут Лисицына вдруг подает голос.

— Мне было шесть. Знаешь, дети очень доверчивые. А он был таким набожным.

— Что… — хрипит мой голос, но девчонка будто пропускает мимо реплику. Смотрит так внимательно в мои глаза, словно ищет там, ищет надежду, ищет спасательный круг. Снова сглатываю.

— Он часто играл с детками, конфеты раздавал. Его все родители любили. Добрый дядечка, который помолится за вашего малыша. В тот день было солнечно, и я вышла во двор к девочкам. А их не было. Зато был он. Улыбнулся и протянул конфету. Предложил поиграть с ним… — Дашка замолкает, делая глубокий вдох. Ее зрачки слегка расширяются, и теперь уже, кажется, она смотрит не на меня. Будто погрузилась в свои воспоминания.

— Я знала, это хороший дядя. И все родители знали, что он хороший. В церковь ходил. Собирал деток у себя. Подарки мастерил им. Шутил и играл. Поэтому пошла с ним, не задумываясь. А он… он завел меня в комнату без окон, закрыл дверь и потушил свет.

— Твою мать… — сорвалось у меня. В груди защипало, так если бы два крюка воткнули и подвесили к стенке. А в животе словно ледяная яма образовалась, куда бухнуло сердце и замерло в диком оцепенении.

— Сел рядом… Я хотела уйти, пыталась. Но он сказал, что, если я не буду паинькой, будет больно мне и… маме.

— Даша, не надо, не мучай себя, — не зная, что и сказать, выдал первую и единственную фразу. Хотя внутри бушевала ярость. Она ведь была ребенком. А этот урод… Потом я оборвал себя, пытаясь в глазах девчонки разглядеть ответ на самый главный вопрос. Ее тело дрожало, а на лице ни капли эмоций. Будто их похоронили. И мне до одури захотелось найти конченного извращенца и разбить его голову об асфальт, бить до самого мяса, пока мозги не разлетаться в разные стороны.

Я сжал руку в кулак, упираясь ногтями в ладошки. Стиснул зубы, до хруста. А Дашка продолжала тонуть. Она тонула в своих воспоминаниях, в тех адских минутах, в дикой боли, в страхе, что пожирает тело, что заставляет гнить и разлагаться. Я вдруг вспомнил, как издевался над ней, как кричал, как угрожал, и стал сам себе омерзителен. С какой стойкостью девчонка держалась, каждый раз стояла и не падала духом. Хотя после такого любой бы сломался, а она не сломалась.

Я смотрел на нее.

Она смотрела сквозь меня.

Я боролся с желанием разнести все вокруг.

Она боролась сама с собой, с собственными воспоминаниями.

Я думал, что больше и пальцем ее не трону.

Она думала, о том ублюдке, что причинил ей боль.

Мне казалось, она разобьется прямо сейчас в моих руках.

Ей казалось, что мои руки — единственное спасание.

Да и к черту! Плюнул на все: на убеждения, на ненависть, даже на гордость. Потянулся к Дашке, и прижал к себе. А она впилась в мою грудь маленькими пальчиками, словно котенок, который никогда не видел улицу и сейчас ждет своего часа. Слезы еще больше хлынули с ее глаз, всхлипы стали звучат чаще.

Я же молча гладил Лисицыну по волосам, пытаясь передать хоть немного тепла. Но сам то и дело задавался вопросом, как же ей было страшно в тот роковой день. Как страшно до сих пор.

— Убить бы этого урода, — прошипел я, то ли сам себе, то ли в утешение Дашке.

— Его в больницу забрали, — шепотом ответила девчонка, не высовывая нос из моих объятий.

— Насильника в больницу?

— Что? Нет он… он… он просто… — Лисицына будто захлебывалась в собственных воспоминаниях, пытаясь произнести слова, которые ее могли бы сломать.

— Даша…

— Трогал, шептал всякие гадости, но… но не… не наси… — потом она закашляла, и я вдруг ощутил, как горло освобождается от удавки. Хотя до этого и глотка воздуха сделать не мог. От ярости сковало все, вены натянулись до электрического разряда. И вот она сказала «не насиловал». Я выдохнул. Мерзкие картинки испарились, и челюсть чуть отпустило.

— Все будет хорошо, Даша, — три таких странных слова, которые люди ждут в сложных ситуациях. Три слова, которые раньше мне казались нелогичными и ненужными, но сейчас они были так необходимы, как вода рыбе, выброшенной на сушу.

Минут пятнадцать мы молча сидели. Вернее, я сидел, а Дашка практически лежала у меня на коленях. Как-то уж так получилось, что она сползла вниз и свернулась калачиком. Такая беззащитная и невинная, такая хрупкая, будто и не она вовсе. Мое впечатление о ней изменилось в третий раз. Сперва я думал, что она забитая тихушница, жаждущая вместе с мамочкой озолотиться. Потом девчонка удивила своим характером: то и дело пыталась держать спину ровно и стойко отбиваться от моих ударов. А сегодня я познакомился с новой Лисицыной. И, пожалуй, впервые мне перехотелось делать ей больно.

Атмосфера безмолвия немного напрягала. Я чувствовал, словно у меня связаны руки, безысходность какая-то. И поддержать Дашу хотелось, и слово доброе подобрать. Ну, просто лишь бы она хандрить перестала. В конце концов, Илья Царев не бесчувственная скотина. Окажись на ее месте любая другая, повел бы себя абсолютно также.

— Знаешь, а я ведь в детстве тоже темноты боялся, — зачем-то признался в своем давно забытом страхе. Наверное, желание разорвать молчание взяло вверх. — Меня тогда на все лето к бабушке отправили, и я нашел диск с ужастиками. Бабка спать ляжет, а дед к соседу шмыгнет накатить по дружеской, чтоб сны хорошие шли. Тут я и пробирался в зал, садился у самого телека и залипал на всякую гадость. После трех таких сеансов, мне шестилетнему дуралею, казалось, что под кроватью живет Бугимен. А однажды вообще забава была. Дед отправил меня в десятом часу к соседу через три квартала за какой-то настойкой.

— Ты правда думал, что под кроватью живет Бугимен? — Лисицына чуть приподняла голову, но все также продолжала лежать на моих ногах, словно на мягкой подушке.

— А почему нет? — удивленно спрашиваю, всматриваясь в ее красные, и распухшие глаза от слез. Ну ребенок, ей Богу.

— И что было, когда ты пошел за настойкой?

— Ну точно! Иду я значит, а на улице темно, хоть глаза выколи и ни души главное. Хотя в деревне такое редкость. Детвора обычно бегает до самой полуночи. А тут никого. Еще и после просмотра всяких ужастиков, каждый шорох мне казался чем-то ужасающим. У меня аж шея заболела, до того я оглядывался часто. И вдруг слышу звук от колес. Обрадовался, но стоило только повернуть голову, как меня всего перекосило.

— Почему? — Дашка поднялась всем телом и на ее бледном лице появилось подобие улыбки. Наклонилась чуть ближе ко мне, будто рассмотреть что-то пыталась. Я даже выгнул шею вбок, до того она оказалась близко. А ей ничего, и не смущается вовсе, и ресницами так забавно хлопает.

— Потому что тачка была один в один как в Джиперс Криперс, огромный такой грузовик, мощный и ржавый, трындец короче.

— Кто такой Джипр…

— Ты не знаешь? Серьезно? Чем ты занималась в детстве?

— В веревочку играла, — не теряясь, отвечает Лисицына. Замечаю, что руки у девчонки уже не дрожат, да и взгляд отрезвел. В себя пришла, значит, ход с байками из прошлого попал в яблочко.