Мальчик, который потерял свою бабу - Андрей Золотухин

1. Курсант Чупакабра! Лаять на проходящих мимо двери – воспрещается. В тактические занятия вводится новая команда – «ща кто-то хапнет».

2. Боец, лезть на стол, а тем более в тарелку альфа-самцу, – прямая дорога в небытие.

3. Грызть обувь – это, однозначно, «флейта»

Как нескучно я живу.

Совместный быт устаканился на четвертый день. Лоток больше не пустовал, исполнение команд путалось, но выполнялось, и даже московская бабушка попривыкла к подозрительному дуэту на заднем дворе. Чупакабра оказался сообразительным и, в сущности, хорошим псом. Даже в отсутствии шерсти нашлись свои плюсы: нарисованный на спине Кецалькоатль – ацтекский змей – смотрелся как натуральное тату – причесанной суке должно понравиться. Вечером из-под-ванной аскезы он вернулся в мир и утомленно заснул в ногах под бубнёж телевизора.

– Хороший пес, завтра дорисую тебе ефрейторские лычки.

День «Д»

Звук поворота ключа в замке застал нас за едой. Помытый Чупакабра (решили не шокировать) покосился на меня и продолжил есть.

– Флип, Флипушка! Ты почему меня не встречаешь? Что случилось? –

На кухню зашла объятая тревогой хозяйка.

– Случились показательные выступления, – торжественно ответил я. – Смотри. Курсант Чупакабра, ко мне! – Флип подскочил ко мне и завилял хвостом.

– Рядом.

Обежав три раза вокруг табуретки, он, наконец-то, остановился сбоку.

– Сидеть. Сиде-е-еть.

Флип неуверенно, но сел.

– Пиз…, э, ну ты понял, да?

Флип скачками рванул к мамочке и стал виться вокруг ее ног, радостно повизгивая. Ненависть к бессердечному живодеру и гордость за питомца в глазах хозяйки боролись за лидерство.

– Что ты сделал с моей собакой?

– Экспериментальная дрессура.

–Ты с ума сошел! Это священная собака майяских индейцев! Она не поддается дрессуре!

– Имеет ли смысл оспаривать очевидное? Не нервничай. Скажи спасибо, что «татухи» смыли.

– Какие татухи!? В пирамидах есть фрески с ритуалами, где эта собака почиталась как Божество. Столетиями!

– Пф, да ради бога… Курсант Чупакабра, курс молодого бойца завершен, и ты получаешь внеочередное звание – Божество. Скоро ты, стараниями мамочки, вернешься в первобытное состояние, но помни – у тебя был шанс эволюционировать. Вольно.

Детям до 16…

– Аша, мне нужно уходить. Когда вернусь, я не знаю. Будешь ли ты меня ждать?

– Я буду тебя ждать семь жизней. Что будет потом, я не знаю!

«Да, у парня, полно времени» – подумал я, листая каналы дальше. За что я в детстве любил индийское кино, так это за мистическую неопределенность. Ну и за драки, конечно, за драки.

Индийское кино в моем детстве – это всегда событие. Сельский кинозал со зрителем всех возрастов и статусов растворился в сопереживании к происходящему на экране. Главный злодей, словно паук, уже полчаса сматывал бесконечное сари со своей жертвы под всхлипы скрипичного оркестра. Его грязные намерения были очевидны всем половозрелым кинозрителям, но мы с Юрцом не очень догоняли, о чем речь. Юрец был старше меня на год и слыл тертым перцем – ему было уже восемь. Взывая к мудрости прожитых юрцовских лет, я спросил:

– Юрец, а чё он от нее хочет?

– Танцуют, – ответил Юрец с важным видом.

Конечно, индийское кино само по себе танец, я бы даже сказал, танец в себе, но смутные подозрения не отпускали. Я оглянулся. На заднем ряду Улька с глазами полными слез тихо подвывала в платочек, подтверждая, что происходящее на экране явно больше, чем просто танец. Ульке было почти двенадцать, она была отличницей и много читала. Даже сейчас у нее на коленях лежала какая-то книжка. К ее мнению можно было прислушаться.

– Улька, Улька.

Я для нее не существовал. Экран отражался в ее расширенных зрачках двумя маленькими копиями, искажаясь слезами, словно жидкими линзами.

– Улька, блин! – я толкнул ее в колено локтем, отчего слезы сорвались с ее ресниц и разбились о книжку на коленях брызгами сотен индийских трагедий.

– Дурак! Чё тебе?!

–Эй, шелупонь, затихли там! – рядами выше гаркнули «старшаки»

– Ну-ка, цыц. – поставил точку мужской баритон из «семейного» ряда. Все затихли. Пока Улька опять не впала в анабиоз, я шепотом спросил:

– Улька, а чё он от нее хочет?

– Чё-чё, ммм, обидеть ее хочет.

Внутренние ощущения с сомнением, но согласились, и я повернулся к Юрцу.

– Слышь, Юрец, Улька говорит, что он ее обижает.

Юрец авторитетно насупил брови и поджал губы.

– Да не-е, просто танцуют.

– В этот момент Паук домотал наконец-то сари, схватил героиню за талию и завалился с ней за необъятный диван, камера резко наехала, и на диване крупно прочитался богатый восточный орнамент. Скрипки ополоумели, а из-за дивана показалась рука бедной жертвы и стала судорожно цепляться за воздух. Подозрения нахлынули с новой силой: слишком каким-то странным был способ обижания – вроде и не бьет, но насилие очевидно. Даже Юрец был в замешательстве.

– Чёта странные какие-то танцы…

Искать ответы пришлось проторенными путями, и я двинул Ульку локтем в колено.

– Улька, чё он с ней делает?

Не успели слезы сорваться с ресниц, как Улькина книжка взвилась в воздух и больно треснула меня по башке.

– Придурок отстань!

– С первого раза не понятно? – опять возмутились «старшаки».

– Всем цыц, – нажал баритон из «семейных». Потом из тех же «семейных» женский голос мягко произнес.

– Да душит он ее, душит. Убить хочет.

Этому голосу хотелось верить. Во-первых, это была единственная нормальная реакция на мое познавание этого жестокого мира, а во-вторых, было похоже на правду.

Тем временем на экране скрипки сбросив напряжение печально заныли, а рука жертвы перестала конвульсировать и, ослабнув, затихла. Паук вылез из-за дивана, явно удовлетворенный своим черным делом, мерзко ухмыльнулся и оставил нас в мрачном прозрении о всесилии зла. Тягостную тишину с едва слышными Улькиным подвыванием цинично нарушил «семейный» баритон.

– Всё. За-ду-шил.

Про кота

Девушка по имени Шуля (Машуля, Дашуля и пр.) появилась в нашем небольшом мирке на Полежаевской внезапно, собственно, как и все, что должно нас в этой жизни чему-то научить. Обитатели мира – несколько человек среднего возраста – восприняли сей факт по-разному, но я расскажу про себя.

На тот момент Шуле было 20 лет. Блаженный возраст, который позволяет, используя невинную внешность, манипулировать окружающими с помощью таких железобетонных аргументов, как «я же девочка», и верить, что так будет всегда. Надутые губки и повисшие на ресницах слезки служили идеальным оружием, когда скучные старперы перечили воле «пожелаевской» принцессы. Красивая, ухоженная, а главное современная Шуля, согласно нормам времени, понимала бытовой английский и помнила, что кофе – «он». Ее знамя гордо реяло на ветру соцсетей: в девизе значилось торжество здоровых инстинктов,