Система мира - Нил Стивенсон

— …близится к завершению. Благородная попытка принцессы достичь философского примирения, в которой ей с таким терпением и тактом помогал доктор Уотерхауз, должен с прискорбием сообщить…

— Провалилась? — спросила Каролина.

— Перенесена на другой срок, — сказал Лейбниц.

— Какой?

— Сотни, может быть, тысячи лет.

— Хм-м, — сказала Каролина. — Не много практической пользы будет от этого Дому Ганноверов, когда придёт время выбирать новый Тайный совет.

— Очень сожалею, — пожал плечами Лейбниц, — но некоторые вещи нельзя ускорить. Другие, как мой отъезд из Лондона, напротив, происходят чересчур быстро.

— Где сэр Исаак и доктор Уотерхауз? — спросила принцесса.

— Сэр Исаак уехал и передаёт извинения, что не попрощался лично, — отвечал Лейбниц. — Как я понял, у него очень спешные дела. Доктор Уотерхауз сказал, что подождёт в саду на случай, если вы захотите отрубить ему голову за провал миссии.

— Отнюдь! Я пойду поблагодарю его за услугу — а вас жду завтра на корабле!

И Каролина стремительно вышла из комнаты.

— Элиза, — сказал учёный.

— Готфрид, — отозвалась герцогиня.

Лондонский мост. На следующий день

— Оно было совсем не таким слёзным, как могло бы, учитывая, сколько мы с герцогиней знакомы, как много вместе пережили и всё такое, — сказал Лейбниц. — Разумеется, мы будем держать связь через переписку.

Он говорил о вчерашнем расставании с Элизой в Лестер-хауз, но с тем же успехом его слова могли относиться к их с Даниелем теперешнему прощанию на Лондонском мосту.

— Сорок один год, — проговорил Даниель.

— Я думал о том же! — выпалил Лейбниц чуть ли не до того, как Даниель успел открыть рот. — Сорок один год назад мы с вами встретились на этом самом месте!

Они стояли на островке у опоры моста под Площадью, почти на середине реки, неподалёку от «Грот-салинга», из которого клуб вёл слежку. Однако события эти, всего месячной давности, были в Даниелевой памяти совсем не такими чёткими и выпуклыми, как день, когда прибывший морем из Франции молодой Лейбниц (тогда ещё не барон), с арифметической машиной под мышкой, выпрыгнул из шлюпки на этот самый островок — на это самое место и познакомился с молодым Даниелем Уотерхаузом из Королевского общества.

Воспоминания Лейбница были не менее отчётливы.

— Кажется, это было… здесь! — (трогая носком башмака плоский камень на краю острова). — Здесь я впервые ступил на английскую землю.

— Мне тоже так помнится.

— Конечно, если верна концепция абсолютного пространства, то мы оба неправы, — продолжал Лейбниц. — За сорок один год Земля много раз обернулась вокруг своей оси и вокруг Солнца, а Солнце, как все мы знаем, пролетело огромное расстояние. Посему я ступил на берег не здесь, а в каком-то другом месте, оставшемся далеко в межзвёздном вакууме.

Даниель не поддержал разговор. Он боялся, что Лейбниц разразится гневной филиппикой против Ньютона и Ньютоновой философии. Однако Лейбниц отступил и от опасной темы, и от края островка. К ним приближалась шлюпка, которой предстояло доставить учёного на ганноверский шлюп «София». Принцесса Каролина была уже на корабле.

— Что я помню из того дня? Нас заметил и недовольно разглядывал Гук, проводивший землемерные работы на той набережной, — сказал Лейбниц, указывая на берег. — Мы навестили бедного старого Уилкинса, и он возложил на вас огромную ответственность…

— Он велел мне «всё это осуществить».

— Как вы думаете, что старый шельмец подразумевал под «всем этим»?

— Я миллион раз ломал голову, — отвечал Даниель. — Веротерпимость? Королевское общество? Пансофизм? Арифметическую машину? Для Уилкинса всё перечисленное было связано.

— Он провидел то, что Каролина называет Системой мира.

— Возможно. Так или иначе, с тех пор я старался сохранить в голове эту связь: представление, что они должны идти вместе, как скованные цепью узники…

— Жизнерадостный образ! — заметил Лейбниц.

— Сорок лет я занимался одним: смотрел, что из этого отстаёт, и пытался подтягивать. Два десятилетия сильнее всего отставали арифметические и логические машины…

— И потому вы трудились над ними, — подхватил Лейбниц, — за что я вам навеки признателен. Но кто знает? Быть может, поддержка царя и движущая сила машины по подъёму воды посредством огня помогут вывести их вперёд.

— Возможно, — отвечал Даниель. — А теперь — особенно после вчерашнего дня — мне горько, что я от всего отгородился и не уследил за метафизическим расколом, когда ещё можно было чем-то помочь.

— А если бы вы занялись метафизикой, то сейчас, как честный пуританин, корили б себя за то, что упустили какие-то другие важные вещи.

Даниель хмыкнул.

— Вспомните, в Ньютоне тогда видели главным образом изобретателя нового телескопа, — продолжал Лейбниц. — Уилкинс не мог предвидеть раскола, о котором вы говорите, и не мог поручить вам роль примирителя. Здесь вам не в чем себя винить.

— Однако великую идею пансофизма он видел очень ясно и наверняка хотел, чтобы я поддерживал её, как могу, — сказал Даниель. — И теперь я пытаюсь понять, действовал ли я наилучшим возможным образом.

— Я бы сказал, что да, — ответил Лейбниц, — ибо мы живём в лучшем из возможных миров.

— Надеюсь, что это не так, поскольку, как представляется, моё путешествие из Бостона — в которое, сознаюсь, я пустился не без неких радостных надежд — завершилось трагедией. И даже не великой трагедией, а чем-то куда более постыдным и жалким.

— От Уилкинса, если помните, мы пошли в кофейню, — сказал Лейбниц. — Мы говорили о наблюдениях мистера Гука над снежинками: как удивительно, что все шесть лучей растут из общего центра независимо, каждый по своим внутренним законам. Один луч не может влиять на другие, и тем не менее они очень схожи. Для меня это воплощение предустановленной гармонии. Так вот, Даниель, подобным же образом из общего натурфилософского центра растёт не одна система понимания Вселенной. Каждая развивается по своим внутренним правилам, и друг на друга они не влияют, как показали вчера мы с Ньютоном, не согласившись решительно ни в чём! Однако если они и впрямь растут из одного семени — а я верю, что это так! — то когда-нибудь они сделаются сходны и соразмерны, как лучики снежинки.

— Надеюсь, бедная снежинка не растает прежде в пламени, которое привиделось Каролине, — проговорил Даниель.

— Этого нам не дано ни предвидеть, ни предотвратить. Мы можем лишь продолжать работу, сколь в наших силах, — отвечал Лейбниц.

— Кстати, — заметил Даниель, — вот кое-что для вас.

По ходу разговора он время от времени поглядывал на телеги, едущие из Лондона по мосту, а сейчас рукой подавал знак кому-то на площади. Лейбниц проследил его взгляд и увидел Уильяма Хама, банкира. Тот сидел на телеге, только что остановившейся у лестницы, и махал в ответ. Помимо него в телеге наблюдалось необычное скопление грузчиков, ещё более дюжих, чем средний представитель этой профессии. Некоторые остались сидеть, пристально глядя на прохожих. Другие спрыгнули на мостовую и потащили вниз по ступеням небольшие ящики, которые составляли к ногам Лейбница. Тем временем шлюпка с «Софии» подошла так близко, что матросы смогли бросить концы. Свободные лодочники на пристани поймали их и закрепили на швартовых тумбах. Слуга-ганноверец шагнул через борт и нагнулся, чтобы погрузить первый ящик в шлюпку, но Лейбниц по-немецки попросил его чуточку обождать.

— Если в этих ящиках то, что я предполагаю… — обратился он к Даниелю.

— Оно самое.

— …то принимать их будут люди, весьма дотошные во всём, что касается мер и весов. Лучше, чтобы цифры сошлись!

Поэтому ящики продолжали носить, пока телега не опустела. Каждый был запечатан восковой печатью Английского банка, где они хранились до самого недавнего времени; от древесины ещё тянуло затхлостью банковских подвалов. Уильям Хам спустился, неся пухлый бювар отсырелых документов, в которых прослеживался путь груза, начиная с отчёта Соломона Когана о принятом с «Минервы» золоте, через все промежуточные стадии обработки во Дворе технологических искусств и в Брайдуэлле. Лейбниц изучил бумаги, затем сосчитал ящики (7), сосчитал их вторично (7) и попросил Даниеля проверить количество (7). Лишь после этого он поставил на требуемых местах в документах своё имя: GOTTFRIED FREIHERR VON LEIBNIZ, а Даниель подписался как свидетель. Затем Лейбниц разрешил ставить ящики в шлюпку, но ещё раз сосчитал их по мере погрузки (7).

— Это начало, — сказал Даниель. — Как вам известно, ящиков будет ещё много. Но раз уж вы всё равно едете в Ганновер, я решил отдать вам то, что мы сделали на сегодня.

— Весьма приятная кода к тому, что иначе могло бы стать меланхолическим прощанием. — Лейбниц решительно расправил плечи, одновременно изобразив на лице подобие улыбки. — И окончательный ответ на ваши ложные сомнения по поводу того, всё ли вы сделали для Уилкинса. Он, сударь, вправе вами гордится.