Система мира - Нил Стивенсон

— Напротив, доктор Уотерхауз, — возразила принцесса. — Во всех читанных мною философских диалогах обязательно присутствовал собеседник, настроенный скептически…

— Или просто глупый, — вставил Даниель.

— Будь он скептик, глупец или то и другое вместе, собеседники должны его убедить. — Каролина раскраснелась и оживилась совсем по-девичьи. Она взглянула на Ньютона и Лейбница, ища поддержки в своей затее, и, сочтя, что они согласны, вновь повернулась к ошарашенному Даниелю, который говорил:

— Следует ли понимать, что теперь цель этого диспута — моё религиозное обращение?

— Вы сами сейчас сказали, что чувствуете себя глупцом, — заметила Каролина с лёгкой досадой. — Так что слушайте и просвещайтесь.

— Я в распоряжении вашего высочества и готов к просвещению. Однако позвольте сказать, что моя глупость и мой скепсис — две стороны одной медали. Джон Локк, думающий так же, описал этот взгляд словами куда лучше, нежели удалось бы мне. Не стану отнимать у вас время, рассказывая о нём подробно, краткая же суть такова: рядом с такими людьми, как Ньютон и Лейбниц, такие, как я и Локк, особенно ясно сознаём ограниченность наших разума и чувств. И не только наших, но большинства других людей. А занимаясь натурфилософией, мы прозреваем величие и сложность Вселенной в редких крупицах знания, которые до недавнего времени были от всех сокрыты, да и сейчас ведомы лишь немногим. Несоизмеримость великих загадок Вселенной и наших жалких способностей заставляет нас очень скромно оценивать себя в плане того, что мы можем и чего не можем понять, и с недоверием относиться ко всякому, кто провозглашает догмы или думает, будто во всём разобрался. Тем не менее я признаю, что если кто и может разобраться, то именно эти двое. Поэтому я буду слушать при условии, что они ограничатся интересными темами.

— И что же вы находите интересным, доктор Уотерхауз? — спросила Каролина.

— Два лабиринта.

Каролина и Лейбниц улыбнулись, Ньютон нахмурился.

— Я не понимаю, что сие должно означать.

— Доктор Лейбниц как-то давно сказал мне, что есть два интеллектуальных лабиринта, в которые рано или поздно забредает каждый мыслящий человек, — объяснила Каролина. — Один — состав континуума, то есть из чего сложено вещество, какова природа пространства и так далее. Второй — проблема свободной воли: выбираем ли мы, что делать? Иными словами, есть ли у нас душа?

— Я согласен с бароном фон Лейбницем хотя бы в том, что вопросы интересны, и многие о них размышляли, посему сравнение с лабиринтом вполне оправдано.

Даниель напомнил:

— Принцесса сказала, что диспут должен способствовать улучшению Системы мира, создаваемой её династией. Я предположу, что второй вопрос — свободной воли — гораздо важнее. Меня вполне устраивает представление, что мы — машины, сделанные из мяса, и свободной воли у нас не больше, чем у настенных часов, а дух, душа, или как уж вы это называете — просто выдумки. Многие, изучающие натурфилософию, придут к тому же выводу, если вы двое не убедите их в обратном. Её королевское высочество полагает, что такого рода воззрения, заложенные в основание Системы мира, приведут к осуществлению её кошмара. Итак, если мне в этом диалоге отведена роль Симпличио, извольте объяснить, как существование свободной воли и духа, действующего по собственному произволению, согласуется с математическими законами нашей механической философии?

— Вопрос не нов, — отвечал Лейбниц. — Декарт ясно видел, что механическая философия может вести к новому учению о предопределении — исходящему не из теологии, как у кальвинистов, а из простого факта, что материя подчиняется предсказуемым законам.

— Да, — кивнул Даниель. — А потом он всё спутал, поместив душу в шишковидную железу.

— На мой взгляд, он всё спутал раньше, разделив Вселенную на материю и сознание, — сказал Лейбниц.

— А на мой взгляд, он всё спутал ещё раньше, предположив, что тут есть затруднение, — возразил Ньютон. — Нет ничего дурного в том, чтобы рассматривать часть Вселенной как пассивный механизм, а часть — как активный и думающий. Однако мсье Декарт, знавший, что сделали с Галилеем паписты, так боялся инквизиции, что остановился на полпути.

— Хорошо, в любом случае мы согласны, что Декарт видел проблему и дал неверный ответ, — продолжал Даниель. — Можете ли вы предложить что-то лучшее? Сэр Исаак, насколько я понимаю, считает, что затруднения вообще нет.

— Если вы читали «Математические начала натуральной философии», то не нашли там рассуждений о душах, сознании и тому подобном, — сказал Исаак. — Мой труд посвящён планетам, силам, тяготению и геометрии. Я не занимаюсь загадками, которые ставили в тупик мсье Декарта, и уж тем более не претендую на то, чтобы их разрешить. Чего ради нам строить гипотезы касательно таких материй?

— Потому что если не вы, сэр Исаак, это сделают другие люди, не столь великие; и гипотезы их будут ошибочны, — ответила Каролина.

Ньютон ощетинился.

— Мои труды по тяготению и оптике принесли мне славу, которой я не искал. Я не видел от неё ничего доброго и очень много худого. А теперь от меня ждут глубоких высказываний по темам, весьма далёким от тех, что я выбрал для изучения.

— Так говорит публичный сэр Исаак Ньютон, — сказал Даниель, — автор «Математических начал» и директор Монетного двора. Однако наша частная встреча выиграла бы от участия сэра Исаака как частного лица, автора «Праксиса».

— «Праксис» не обнародован, — напомнил Исаак, — и не потому, что содержит нечто для меня личное, но потому что не окончен, и обсуждать тут пока нечего.

— Что такое «Праксис»? — спросила принцесса.

— «Праксис» станет для алхимии тем же, чем стали «Математические начала» для механической философии.

— Лаконичный ответ! Не расскажете ли вы подробнее?

— Если позволите, ваше высочество, — вмешался Даниель. — Сэр Исаак на прежнем опыте убедился, что всё, высказанное им публично, становится мишенью жестокой критики, и потому взял за правило ничего не разглашать, пока не доведёт работу до совершенства и не будет уверен в её неуязвимости. «Праксис» ещё не завершён.

— Тогда, выходит, я ничего не узнаю! — воскликнула принцесса с лёгкой досадой.

— Это я виноват, что упомянул «Праксис», — торопливо проговорил Даниель. — Однако мною двигало желание сказать, что если публичный сэр Исаак и заявляет, будто не видит проблемы, которая так занимала Декарта, частный сэр Исаак, по моему убеждению, трудится над этой самой проблемой.

— Я весьма ясно говорю в «Математических началах», — произнёс Исаак звенящим голосом оскорблённой добродетели, — что не обсуждаю физических причин и места нахождения сил. Что тяготение существует и действует на расстоянии, принимается как данность. Почему и как это происходит, не рассматривается. Я не был бы человеком, если бы не хотел узнать, что такое тяготение и как оно действует, а даже если бы эти вопросы нисколько меня не трогали, барон фон Лейбниц и его континентальные коллеги продолжали бы беспрестанно меня ими донимать. Поэтому да! Я хочу постигнуть суть силы. Я над этим тружусь. Невежда зовёт мою работу алхимией.

К чести Исаака, он заметил обиженный взгляд Даниеля и добавил:

— Да. Нет ошибки в том, чтобы называть её алхимией, но само слово, обременённое грузом истории, не воздаёт ей должного.

— Вы позволите задать вопрос касательно ваших изысканий в этой области, как бы она ни называлась? — спросил Лейбниц.

— При условии, что в нём не будет потайных капканов, — отвечал Ньютон.

Лейбниц исхитрился разом закатить глаза, подавить тяжёлый вздох и произнести:

— Если я правильно понимаю значение термина «сила» в вашей метафизике…

— Которое представляет собой единственное известное мне связное определение силы! — вставил Ньютон, глядя на принцессу.

Лейбниц, с видимым усилием, изобразил на лице ангельское терпение.

— Как я понимаю, сила у вас означает некое невидимое воздействие, осуществляемое через то, что вы считаете вакуумом пространства, с бесконечной скоростью и придающее предметам ускорение, хотя ничто их вроде бы не касается.

— Если не считать тех оговорок, которыми вы снабдили слова «пространство» и «вакуум», это вполне грамотное описание силы тяготения, — признал Ньютон.

— Итак, в вашей метафизике, которой, как мне ни жаль, сейчас придерживаются почти все, существует нечто, именуемое пространством, по большей части пустое, однако содержащее отдельные комки, называемые телами. Среди них есть огромные тяжёлые шары, которые мы зовём планетами, но также множество мелких, как эта кочерга, вон тот канделябр, ковёр и двуногие одушевлённые тела, откликающиеся на имена «Даниель Уотерхауз», «принцесса Каролина-Вильгельмина Бранденбург-Ансбахская» и прочая?