Голос - Арнальд Индридасон

Эрленд прикидывал, можно ли курить в баре, и решил попробовать. Уопшот заметил, что его собеседник собирается достать сигарету, и вытащил свою помятую пачку «Честерфилда» без фильтра. Эрленд поднес ему зажигалку.

— Вы думаете, здесь можно курить? — спросил Уопшот.

— Узнаем, — ответил Эрленд.

— У японцев оказалась первая пластинка малого формата с записью Гудлауга, — продолжал Уопшот. — Та, которую я показал вам вчера вечером. Я купил ее у них. Безумно дорогая, но я не жалею. Когда я поинтересовался происхождением пластинки, они ответили, что купили ее на музыкальном рынке в Ливерпуле, в Великобритании, у норвежского коллекционера из Бергена. Я связался с норвежцем, и выяснилось, что он приобрел пластинку у наследников владельца студии звукозаписи в Тронхейме. А те, вероятно, получили ее прямо из Исландии, возможно, от кого-нибудь, кто хотел, чтобы мальчик стал известен за рубежом.

— Основательное расследование из-за какой-то старой пластинки, — ухмыльнулся Эрленд.

— Коллекционеры подобны составителям генеалогий. Один из аспектов удовольствия — докопаться до истоков. Потом я попробовал раздобыть другие пластинки, но это оказалось трудной задачей. Было всего два выпуска с записями песен в исполнении Гудлауга.

— Вы сказали, что японцы продали вам экземпляр по очень высокой цене. Эти пластинки имеют какую-то ценность?

— Только среди коллекционеров, — ответил Уопшот. — Речь не идет о какой-то чрезмерной дороговизне.

— Но все-таки пластинки достаточно дорогие, чтобы ради них стоило забираться на север, в Исландию, и пытаться разыскать другие экземпляры. Вы собирались встретиться с Гудлаугом для того, чтобы узнать, остались ли у него какие-то пластинки?

— Уже какое-то время я переписываюсь с двумя-тремя исландскими коллекционерами. Это началось задолго до того, как во мне проснулся интерес к Гудлаугу. К сожалению, пластинок с его исполнением больше не сохранилось. Исландские коллекционеры ничего не нашли. Мне, возможно, удастся заполучить один экземпляр из Германии через интернет. Я приехал сюда, чтобы встретиться с этими коллекционерами, увидеться с Гудлаугом, чьим пением я восхищаюсь, и для того, чтобы пройтись по блошиным рынкам, изучить ассортимент.

— И вы живете доходами от собирательства?

— Нет, едва ли, — ответил Уопшот, придвинув к себе пачку «Честерфилда»; его пальцы побурели от многолетнего курения. — Я унаследовал состояньице. Недвижимость в Лондоне. Веду дела, но большую часть времени посвящаю своей коллекции пластинок. Можно сказать, у меня такая слабость.

— И вы собираете мальчиков-солистов.

— Да.

— В эту поездку нашли что-нибудь интересное?

— Нет, ничего. В Исландии не берегут древности. Все тут должно быть новым. К старому относятся как к хламу, не представляющему никакой ценности. По-моему, в вашей стране с пластинками обращались плохо. Их выбрасывали. После смерти владельца, к примеру. Никто не проявлял к ним интереса. Прямиком на помойку. Я долгое время считал, что рейкьявикское предприятие «Сорпа» — это сообщество коллекционеров. Его часто упоминали в электронной рассылке. Потом выяснилось, что это концерн, который занимается переработкой мусора. Здешние коллекционеры находят в отбросах всевозможные сокровища и продают их через интернет за хорошую цену.

— Исландия представляет какой-то особый интерес для коллекционера? — спросил Эрленд. — Есть ли здесь что-то единственное в своем роде и неповторимое?

— Главный козырь Исландии для собирателя пластинок — ограниченный рынок. Каждая пластинка выходила небольшим тиражом и долго не залеживалась в магазинах, а потом пропадала полностью и навсегда. Как записи Гудлауга.

— Должно быть, увлекательно собирать что-либо в таком мире, который ненавидит все старое и ветхое. Наверное, чувствуешь удовлетворение от того, что считаешь себя спасителем культурных ценностей.

— Мы маленькая группка чудаков, пытающихся противостоять обезличиванию, — ответил Уопшот.

— Так ведь это еще и прибыльно.

— Иногда.

— Что случилось с Гудлаугом Эгильссоном? Кем стал этот чудо-ребенок?

— То, что обычно происходит со всеми чудесными детьми, — ответил Уопшот. — Он стал взрослым. Я в точности не знаю, что с ним случилось, но он больше никогда не пел, ни в юношеском возрасте, ни будучи взрослым. Карьера певца оказалась короткой, но прекрасной, а потом он сделался как все и перестал быть единственным и неповторимым. Больше никто не носил его на руках, и ему этого наверняка недоставало. Требуется сильный характер, чтобы выдержать славу и почитание в таком юном возрасте, но когда люди поворачиваются к тебе спиной — нужно быть железным.

Уопшот посмотрел на часы, висевшие над стойкой бара, потом на свои наручные и кашлянул.

— Я улетаю в Лондон вечерним рейсом, и мне надо закончить кое-какие дела, прежде чем я сяду в самолет. Вы хотели узнать еще о чем-нибудь?

Эрленд взглянул на него:

— Нет, я думаю, это все. Мне казалось, что вы улетаете завтра.

— Если я могу быть еще чем-либо полезен, вот моя визитка, — сказал Уопшот, доставая карточку из нагрудного кармана и протягивая ее Эрленду.

— Рейс поменяли? — поинтересовался детектив.

— Во-первых, я не встретился с Гудлаугом, — начал Уопшот. — Во-вторых, я закончил большинство из тех дел, которые наметил на эту поездку, так что сэкономлю ночь в отеле.

— Еще одна мелочь, — сказал Эрленд.

— Какая?

— Сейчас подойдет биотехник и возьмет у вас образец слюны, если вы не возражаете.

— Образец слюны?

— В связи с расследованием убийства.

— Почему слюны?

— Не могу вам пока сказать.

— Вы меня подозреваете?

— Мы берем анализы у всех, кто был знаком с Гудлаугом. В связи с расследованием. Не воспринимайте на свой счет.

— Понимаю, — ответил Уопшот. — Слюна! Странно.

Он улыбнулся, и Эрленд увидел его нижние зубы, потемневшие от табачного дыма.

11

Они вошли в отель через парадный вход — тщедушный старик в инвалидном кресле, а позади него невысокая женщина, такая же тощая, с орлиным носом, тонким и заостренным. Ее глаза, суровые и просверливающие насквозь, оглядывали вестибюль. Женщине было лет шестьдесят; одета в толстое коричневое зимнее пальто, высокие черные кожаные сапоги. Она толкала инвалидное кресло перед собой. Старику на вид за восемьдесят. Седые пряди волос торчали из-под шляпы, изможденное лицо было почти белым. Он сидел в кресле, сгорбившись. Бледные, костлявые руки выступали из рукавов его черного пальто. Вокруг шеи обвязано черное кашне. Толстые очки в черной роговой оправе увеличивали его глаза, делая их похожими на рыбьи.

Женщина толкала кресло к стойке регистрации. Старший администратор уже вышел из своего кабинета и наблюдал за их приближением.

— Я могу быть вам полезен? — спросил он, когда они подошли к стойке.

Мужчина в кресле даже не удостоил его взглядом, а женщина спросила, где они могут найти полицейского инспектора по имени Эрленд, который, как ей сказали, находится по долгу службы в отеле. В тот момент, когда эти двое появились в вестибюле, Эрленд как раз выходил из бара в сопровождении Уопшота. Странная пара сразу же привлекла его внимание. В них было что-то такое, что напоминало ему убитого.

Он подумал, что ему следует посадить Уопшота под арест и запретить ему пока что лететь в Лондон, но не мог найти достаточно веских оснований для задержания англичанина. «Кем могут быть эти люди — мужчина с глазами как у трески и женщина с орлиным носом?» — гадал Эрленд. И тут старший администратор увидел полицейского инспектора и помахал ему рукой. Эрленд собрался попрощаться с Уопшотом, но того и след простыл.

— Эти господа спрашивают вас, — сказал администратор, когда Эрленд подошел к стойке.

Эрленд шагнул вперед. Рыбьи глаза уставились на него из-под шляпы.

— Вы Эрленд? — старческим глухим голосом спросил мужчина в инвалидном кресле.

— Вы хотели поговорить со мной? — поинтересовался полицейский. Женщина с орлиным носом выпрямилась.

— Это вы расследуете дело о смерти Гудлауга Эгильссона в этом отеле? — спросила она.

Эрленд утвердительно кивнул.

— Я его сестра, — сказала женщина. — А это наш отец. Мы можем поговорить наедине?

— Вы позволите помочь вам с коляской? — предложил Эрленд, но она взглянула на него так, будто он оскорбил ее, и сдвинула кресло с места. Они прошли вслед за Эрлендом в бар и сели за тот же столик, за которым он разговаривал с Уопшотом. Кроме них, в баре никого не было. Более того, даже бармен исчез. Эрленд не знал, открыто ли тут вообще до полудня. Но поскольку двери не были заперты, он решил, что бар работает, просто мало кто знает об этом.