Просвечивающие предметы - Владимир Набоков

В гостиной находились лишь двое — швейцарский бизнесмен, проглядывавший старый номер американского журнала (оставленного здесь Хью восемь лет назад — но эту линию жизни мы не прослеживаем), и какая-то женщина, доедавшая завтрак в дальнем углу (ресторан был недоступен — его еще не прибрали после недавней фарсовой потасовки). Столик по соседству со швейцарским господином был завален гостиничными проспектами и довольно свежей периодикой. Локоть швейцарца покоился на «Трансатлантике»{49}. Хью потянул журнал к себе, и швейцарский господин буквально взлетел со своего стула. Извинения и контризвинения переросли в разговор. Английский язык месье Уайльде{50} во многих отношениях — грамматикой и интонациями напоминал английский Арманды. Он предельно шокирован статьей в «Трансатлантике», — попросив его на минутку обратно, он послюнил большой палец, нашел соответствующее место и, протягивая Хью журнал, раскрытый на возмутившей его статье, тыльной стороной руки стукнул по странице:

— Тут пишут о человеке, который восемь лет назад убил свою жену и —

Служащая, чью конторку и бюст он со своего места различал в миниатюре, издали подавала ему знаки. Она выбралась из своей клетки и направилась к нему.

— Не отвечает, — сказала она. — Попробовать еще?

— Да, да, — сказал Хью, поднимаясь с места и натыкаясь на кого-то (на женщину, которая, завернув оставшийся от ветчины жир в бумажную салфетку, выходила из гостиной), — да. Ах, простите. Да, непременно. Позвоните, пожалуйста, в справочное или еще куда-нибудь.

Итак, восемь лет назад убийце даровали жизнь, отменив смертную казнь (Персону в другом смысле слова ее тоже восемь лет назад даровали, но он промотал, промотал ее в безумном сне), а теперь его выпускают на свободу, потому что он, видите ли, был образцовым заключенным и даже обучил товарищей по камере таким вещам, как шахматы, эсперанто (он убежденный эсперантист{51}), лучшим рецептам тыквенного пирога (по профессии он кондитер), знакам Зодиака, игре в «рамс» и т. д. и т. п. Для некоторых людей брак, увы, не что иное, как отходы производства, и не более того.

— Это чудовищно, — продолжал швейцарский господин, пользуясь выражением, заимствованным Армандой у Джулии (ныне леди X.), — совершенно чудовищно, как цацкаются нынче с преступниками. Не далее как сегодня один горячий официант, обвиненный в краже ящика вина из гостиничного ресторана (который месье Уайльде, между прочим, не стал бы ему рекомендовать), ударил метрдотеля кулаком в глаз, отчего тот почти ослеп. И что вы думаете, начальство вызвало полицию? Даже и не подумало. Eh bien.[48] Та же ситуация и на высшем, и на низшем уровне. Два языка — это господин знает, а вот знает ли он что-нибудь о проблемах тюремного заключения?

О, да. Он сам сидел в тюрьме, потом в тюремной больнице, потом опять в тюрьме, его дважды судили по делу об удушении девушки-американки (ныне леди X.). «Раз я целый год просидел с кошмарным сокамерником. Если бы я был поэтом (но я всего лишь корректор), я бы вам описал небесный покой одиночного заключения, блаженство унитаза незапятнанной чистоты, свободу мысли в идеальной тюрьме. Назначение тюрьмы (улыбаясь мосье Уайльде, который стал глядеть на часы, но много на них не увидел), конечно, не в том, чтобы исправить убийцу, и не только в том, чтобы его наказать (как можно вообще наказать человека, который все носит с собой, при себе, внутри себя?). Единственное ее назначение, приземленное, но логичное, — это лишить убийцу возможности убивать дальше. Перевоспитание? Досрочное освобождение? Это миф, пустая шутка. Зверя не исправить. А мелких воришек исправлять не стоит — для них-то как раз и существует наказание. В наше время есть, к сожалению, всякие огорчительные тенденции в soi-disant[49] либеральных кругах. В двух словах, убийца, который смотрит на себя как на жертву, это не просто душегуб, но еще и слабоумный».

— Я думаю, мне пора идти, — вяло сказал бедный Уайльде.

— Тюрьмы, психушки, специальные больницы — все это я изучил досконально. Это сущий ад — сидеть в камере с тридцатью непредсказуемыми идиотами. Мне приходилось изображать буйного, чтобы меня перевели в одиночку или в Особое отделение треклятой больницы, в рай неизреченный для таких, как я, пациентов. Единственным моим шансом остаться нормальным было симулировать сумасшествие. Это тернистый путь. Одна здоровенная красавица сестра так меня лупила: раз ладонью, два — костяшками, три — снова ладонью, — зато я возвращался в блаженное одиночество. Должен добавить, — всякий раз, когда вытаскивали мое дело, тюремный психиатр свидетельствовал, что я отказываюсь обсуждать то, что на их профессиональном жаргоне называется «брачной половой жизнью». Могу еще печально-радостно и печально-гордо вам сказать, что ни моим стражникам (среди них попадались неглупые и человечные), ни фрейдистским инквизиторам (все они или дураки, или невежды) не удалось ни сломать, ни изменить мою печальную персону.

Мосье Уайльде, решив, что он пьян или сумасшедший, уплелся прочь. Красивая служащая (плоть есть плоть, красное жало{52} есть l'aiguillon rouge — любовь моя не обиделась бы) снова стала подавать знаки. Он поднялся с места и подошел к ней. Гостиница в Стрезе ремонтируется после пожара. Mais[50] (подняв красивый пальчик) —

Нам приятно заметить, что всю свою жизнь Персон испытывал известное трем знаменитым теологам и двум второстепенным поэтам странное ощущение, что позади него, как бы за его плечом, стоит великий, несравненно более мудрый, сильный и спокойный, во множество раз нравственно его превосходящий незнакомец. Это и был его главный «теневой спутник» (один критик, читай «клоун», как-то сделал R. выговор за этот эпитет), и не будь у него этой просвечивающей тени, мы не стали бы и заниматься нашим дорогим Персоном. Во время недолгой прогулки от своего кресла в гостиной к прелестной шейке девушки, ее пухлым губам, длинным ресницам и потайным прелестям Персон чувствовал, что кто-то или что-то предупреждает его, что надо поскорей убраться из Витта и в путь, в Верону, Флоренцию, Рим, Таормину, если нельзя в Стрезу. Но он к предостережению, сделанному тенью, не прислушался, и, может быть, по существу был прав. Мы думали, впереди у него есть еще несколько лет земных радостей; мы готовы были перенести к нему в постель эту девушку, но в конце концов он должен сам выбирать, сам должен и умирать, если хочет.

Mais! (чуть-чуть сильнее, чем «но» и «впрочем»), есть у нее и хорошие новости. Он ведь хотел переехать на третий этаж? Это можно сделать сегодня вечером. Дама с собачкой уезжает перед ужином. Это довольно забавная история. Оказывается, ее муж держит приют для собак, чьим владельцам приходится бывать в отъезде. Дама, когда сама путешествует, обычно берет с собой какого-нибудь маленького песика, который больше всех тоскует. Сегодня ей позвонил муж, что хозяин вернулся из поездки раньше срока и со страшным скандалом требует свою собачку обратно.

26

Ресторан при гостинице, довольно унылый зал в деревенском вкусе, отнюдь не был переполнен, но назавтра ожидались две большие семьи, а кроме того, в более дешевую вторую половину, августа должен был или должен был бы (складки времен перепутались с судьбой самого здания) начаться неплохой приток немцев. Простоватая девушка в народном платье, не совсем скрывавшем большие белые груди, заменила младшего из двух официантов, а левый глаз угрюмого старшого был закрыт черной повязкой, Сразу после ужина наш Персон переезжал в комнату 313; он отметил наступающее событие, выпив в свою полную, но разумную меру — «Кровавого Ваньку»{53} (водка с томатным соком) перед гороховым супом, бутылку рейнского со свининой (загримированной под «телячьи котлеты») и большую рюмку бренди с кофе. Мосье Уайльде отвернулся, когда подвыпивший или одурманенный американец проходил мимо его столика.

Комната была точно такая, какую он хотел или когда-то хотел (опять времена перепутались) иметь для ее посещения. Кровать в юго-западном углу была аккуратно застелена покрывалом, но горничная, которая должна была или могла скоро постучать, чтобы приготовить постель, не была и не будет допущена внутрь — если еще останутся двери и постели, «внутри» и «снаружи». На ночном столике с непочатой пачкой сигарет и дорожным будильником соседствовала красиво завернутая коробочка с зеленоватой статуэткой юной лыжницы, просвечивающей через двойной слой картона и бумаги. Прикроватный коврик — из той же светло-голубой махровой ткани, что и покрывало, — пока был заткнут под ночной столик, но раз она заранее (капризница! гордячка!) отказалась остаться до рассвета, то никогда не увидит его за своим делом — принимающим первый квадратик солнца, потом прикосновение залепленных пластырем пальцев Хью. Букетик колокольчиков и васильков (их оттенки немедленно начали между собой любовную войну) был поставлен не то помощником управляющего, уважавшим чувства, не то самим Персоном в вазу на комоде, где лежал только что снятый им галстук уже третьего оттенка голубизны, поскольку из другого материала (сериканет{54}). Наведя на резкость, можно разглядеть, как смесь брюссельской капусты и картофельного пюре, красочно перемежаемая красноватым мясом, зигзагами продвигается по кишечнику Персона — в этом пейзаже из пещер и излучин можно различить еще два-три яблочных семечка — скромные путешественники, задержавшиеся после предыдущей трапезы. Сердце его, слишком маленькое для такого верзилы, имело форму слезы.