Плохая мать - Маша Трауб

Бабушка была на похоронах Зарины. Плакала так, как будто хоронила сестру. Она была не готова к ее смерти. Если к смерти вообще можно быть готовым.

А через полгода после похорон бабушка вышла замуж. За человека, которого совсем не любила.

Нам с мамой в Москву она позвонила и сообщила уже о свершившемся факте. Даже не нам – у нас не было телефона, а соседке.

– Зачем? – спросила у соседки моя мама, как будто та была единственной, кто знал ответ на этот вопрос.

– Как зачем? Чтобы мужчина был рядом, – ответила с энтузиазмом соседка.

– Нет, – покачала головой мама, – это не в ее стиле, это она назло.

– Кому назло? – удивилась соседка.

– Георгию. Он не предложил ей выйти замуж, – догадалась мама. – Она ждала, что он предложит ей выйти за него. Всю жизнь ведь мечтала. А он не предложил. Вот она и выскочила за первого попавшегося. Обиделась.

– Ой, да ладно. Такие страсти, – махнула рукой соседка, – в ее-то возрасте!

– Да, такие страсти...

– Хорошо, а почему она прямо ему не сказала, этому своему Георгию? Мол, так и так, давай поженимся.

– Гордость.

– А он, почему он не объяснил?

– Решил, что сама должна понять, почувствовать.

– Ужас. Как все сложно...

– Они любили друг друга всю жизнь.

Бабушка переехала в дом к мужу и начала устраивать новую жизнь. У нее был медовый месяц. Мама зашивалась на своих бесконечных работах. Они без конца созванивались и ругались.

– Мама, я так на тебя рассчитывала! Ты же мне обещала, что заберешь Машку. Что? Не можешь? А мне что прикажешь делать? Ты мне ничего не должна? Сказать спасибо, что вообще родила? Мама, ты сама себя хоть слышишь? Куда отправить? Как? Где я ей путевку достану? Сейчас же не лето! А учеба?

Бабушка что-то ответила, а потом позвонила и сказала, чтобы приезжали. Она встретила нас на вокзале – совсем другая, какая-то незнакомая.

– Мы в редакцию или домой? – спросила я радостно, думая, что, как обычно, приехала к бабушке.

– Ты поедешь дальше, – сказала бабушка.

– Куда? – все еще радовалась я.

– В горы.

– До вечера?

– На полгода.

Обычно меня ошарашивала такими новостями мама, а тут бабушка... любимая...

В общем, всю дорогу я проплакала.

Бабушка тогда сделала то, чего не делала никогда, – пошла наперекор принципам и воспользовалась своими многочисленными связями ради того, чтобы достать путевку в такое место, где дети ходят в школу, за ними присматривают, кормят и занимают их досуг. Место, куда можно отправить ребенка на подольше, чтобы не мешал взрослым разбираться с работами и личной жизнью. Так благодаря похоронам и свадьбе я оказалась в затерянном в горах лечебном санатории, куда со всей республики привозили детей с заболеваниями верхних и нижних дыхательных путей. В основном астматиков.

– А у меня что? – спросила я бабушку, когда она объясняла, куда я еду и как там будет замечательно.

– А у тебя недоразвитые бронхи, – с энтузиазмом ответила бабушка, – правда, здорово?

Пансионат – двухэтажная постройка – стоял в ущелье. Рядом шумела река, воду из которой носили ведрами в бассейн, где мы, человек десять детей, принимали водные процедуры. Подъем, завтрак, лечебная прогулка в Город Мертвых. Три тропинки, вьющиеся змейкой, – «маршруты здоровья». Самая сложная – третья. Я помню это ощущение – когда в первый раз осилила эту тропу. Стоишь посреди гробниц и испытываешь невероятное счастье. Воспитательница Роза разрешала нам передохнуть – побегать вокруг могильных плит и заглянуть в окошки. Мы пугали друг друга страшилками о тех, кто скрывается в этих лазах.

– Сюда люди умирать приходили, – рассказывала нам Роза.

– Сами? Добровольно? – ахали мы.

– Да, они ждали, когда придет смерть. Больные приходили, чтобы здоровых не заразить. Старые приходили, чтобы не быть в тягость молодым.

Мы возмущались. Роза грустно улыбалась.

Мы даже ходили в школу. На три урока. Школа – крошечное здание – тоже стояла на горе, окнами на Город Мертвых. Учительница – одна по всем предметам – разговаривала со своей бабушкой, чья могила была ближайшей. Учительница подходила к окну и обращалась к бабушке. Я не понимала (это был не осетинский, а какой-то другой язык. Возможно, кабардинский), но девочки мне перевели, что она говорит «ерунду всякую» – про козу, про дом, про то, что приготовила.

Мне нравилось так жить – гулять, ходить на прогревания и массаж, засыпать под шум реки. Из доступных развлечений были только старое расстроенное пианино и индийский фильм в местном Доме культуры раз в две недели. Чтобы хоть както нас занять, Роза решила устроить конкурс художественной самодеятельности. Мы с девочками готовили песню «Старая мельница крутится-вертится». Конкурс решили провести в родительский день.

Родители приезжали редко – слишком тяжело добираться. Звонили раз в неделю в определенное время. Мы заходили в кабинет Розы, садились на стул напротив красного телефона и ждали. На другом конце провода телефонистка кричала: «Говорите!» После этого окрика забывались все слова. Говорили в основном родители. Мы, дети, мычали в трубку.

– Ты кушаешь?! – орала с другого конца моя мама.

– Ммм.

– У тебя все хорошо?

– Ммм.

То, что было не сказано, я проговаривала вечером. В подушку. Мама клала трубку и плакала – ей казалось, что дочь не рада ее слышать.

– Привези мне костюм для выступления! – вдруг вскрикнула я во время очередного бессмысленного телефонного разговора.

– Какой? – спросила мама.

– Заканчивайте!!! – закричала телефонистка. От страха я тут же бросила трубку.

Про костюм я непонятно с чего выдумала. У нас ни у кого не было костюма. Почему-то мне показалось, что если я хорошо спою да еще буду одета во что-нибудь красивое, мама меня обязательно заберет. Домой.

Пока мы, выплевывая бронхи, задыхаясь и прикладываясь к ингаляторам, пели: «Стаа-а-рая мэлница крутица-вэртица, беца о камни вода...», мама летела на самолете до Минвод. Оттуда еще сутки на двух автобусах и одной попутке. На последнем перевале машина встала – впереди сошла лавина. Ехать дальше было опасно. Все разворачивались и возвращались. Говорили, что можно будет проехать дня через три-четыре – не раньше.

– Слушай, дарагая, давай поедем ко мне, поживешь пока, потом я тебя куда хочешь отвезу, – сказал водитель попутки маме. Он и вправду хотел побыстрее вернуться домой – радовался, что в живых остался. Там, под лавиной, говорили, три машины пропали.

Мама вышла из машины и потопала вверх на гору – в приткнувшееся там селение из пяти домов. Она постучалась в первый. Хозяин оказался владельцем лошади, осла и мотоцикла с коляской. Он пригласил странную городскую женщину в дом. Его жена дала свою фуфайку, шерстяные носки до колен – согреться.

– Слушай, что тебе туда ехать, а? Сиди здесь. Не хочешь – до рейсового тебя довезу, – уговаривал маму горец.

– Мне надо. Очень. У меня там дочь. Ждет. – Мама пила подогретое на огне вино. – Я заплачу.

– Слушай, я сам тебе заплачу, – вспыхнул горец, – только не надо туда ехать. Ты жить хочешь или совсем нет?

В пансионате нам объявили, что родительский день отменяется и концерт тоже. Никто не приедет. Лавина сошла. Дорогу откроют недели через две. В лучшем случае. Мы, конечно, расстроились, но больше для виду. Ведь ко всем не приедут.

– Слушай, ты дочери живая нужна или так, немножко мертвая? – злился горец. – Подождет твоя дочь. Три-четыре дня. Там поедем.

– Нет, мне надо. Я обещала. Я ее два месяца не видела. Тут ведь недалеко. За перевалом.

– За пэрэвалом, недалэко, – передразнил ее горец. – Женщина, у тебя мозги есть? Я летать не умею. Я же не птичка. Снег видишь? Гору видишь? Там люди погибли, понимаешь? А если еще одна лавина?

– Нет, больше не будет.

– Ты кто? Телевизор, чтобы про погоду рассказывать? Будет, не будет... У тебя муж есть? Как он тебя отпустил?

– Я вдова.

– Вдова она... А дочь сиротой хочешь сделать...

Мама глотнула вина и перешла на осетинский. Женщина – жена горца – уронила тарелку. Горец вскинул голову.

Мама жила в Осетии до шестнадцати лет. Она не забыла язык, хотя сделала все, чтобы его забыть. У нее удивительное чувство языка – мгновенно ловит акцент и говор. В Киеве она будет говорить с украинским акцентом, в Москве – с московским. Тогда, с горцем, она заговорила так, как интонировал он, как интонировали его предки. В то же мгновение она перестала быть сумасшедшей городской женщиной, а стала ему сестрой, родственницей, которой нельзя отказать.

– Пожалуйста, прошу тебя, брат, – говорила мама по-осетински, – у меня никого, кроме нее, нет. Ни мужа, ни сына. Только дочь. Я умру, если ее не увижу.

То ли горец пожалел эту странную женщину, с которой бесполезно спорить, то ли его соблазнила предложенная мамой сумма, за которую он готов был стать птичкой, то ли его поразило это мгновенное преображение и знание языка, но так или иначе, он сел на свой мотоцикл, закрыл маму в коляске овечьей шкурой. Жена горца дала ей в дорогу сыр с еще теплым лавашом, прочитала молитву, и они поехали.