Элвис жив - Николай Михайлович Романецкий

годы ничуть не изменился. К нему и прежде-то вела по скалам далеко не юная, скрипучая и шатающаяся лестница, а теперь… И Максим поднимался по ней крайне осторожно, чтобы – не дай бог! – не сверзиться, если трухлявый поручень не выдержит. Спьяну тут, небось, и не пройдешь. Да, собственно, и не всякий трезвый-то одолеет…

Однако поручень перед его натиском устоял, и Максим, отсчитав шестьдесят три ступеньки, утирая со лба выступивший пот, шагнул на площадку. Бьющий куда-то к горизонту световой столб не мог погасить крупные южные звезды, и они сияли над морем как глаза неведомых животных.

Дверь в помещение маяка оказалась незапертой, и через несколько мгновений гость уже был внутри.

Судя по открывшейся за дверью картине, Курт превратил свои апартаменты в мрачную лабораторию прикладной психоделики.

В помещении царила полутьма. С деревянных потолочных балок, черных от времени, свисали сотни компьютерных мышек всех форм и расцветок. В дальнем правом углу, рядом с покореженным металлическим шкафом, стоял скелет в больших наушниках. Видимо, слушал музыку ада. Растянутые между балками веревки держали на себе этакие тканевые не то баннеры, не то вымпелы, квадратные и треугольные, с кисточками и без; их украшали совершенно непонятные вензеля, которые мог изобразить либо сумасшедший, либо находящийся под действием дозы наркоша. Тут и там на измазанных то ли краской, то ли чернилами столах стояли компьютеры со снятыми боковыми стенками, демонстрируя гостю свои внутренности. Компьютеры работали, показывая на дисплеях одну и ту же картинку: пассажир «Титаника» Лео Ди Каприо слезно прощается со своей возлюбленной Кейт Уинслет, собираясь отдать концы в ледяных водах Северной Атлантики.

Курт сидел за столом. Он был заслуженный серфер и еще более заслуженный нарик, а потому Максим совершенно не удивился здешнему интерьеру. Так что усатый серфер зря его предупреждал.

Правда, в былые времена Курту составляли компанию не компьютеры и Ди Каприо с Уинслет, а постеры со знаменитым среди серферов гавайцем Монтгомери Калухиокалани по кличке Баттонс, но жизнь ведь всегда берет свое…

Одежды на Курте присутствовало немного – нательная «семейная» майка телесного цвета и форменные военные брюки с генеральскими лампасами, на лампасах желтой краской были выведены слова Peace, Love и нарисованы известные всему миру «пацифики» – стилизованные трехпалые руки в черном круге. Символы мира и отсутствия агрессии, в рот ему компот!

Прежде склонности к такой моде за Куртом не замечалось. Девять месяцев в году он носил бермуды с нашитым на боках красным флагом. Говаривали, что менты не раз докапывались до него за такое беспардонное проявление патриотизма, но Курту всегда удавалось отбиться от их поползновений. А потом и флаг почил в бозе, и менты стали докапываться совсем за другие дела.

Максим хмыкнул и шагнул в сторону хозяина.

Тот был увлеченно занят. Перед ним стояли небольшие баночки с синей и золотой краской, и он раскрашивал кисточкой панцирь живой черепашки. А может, и неживой, поскольку лап и головы не было видно.

– Интересно? – спросил Максим, улыбаясь, и направил на Курта прихваченную с собой цифровуху.

– Мне? – безучастно сказал Курт, взглянув прямо в камеру совершенно равнодушным взором. – Да. Мне интересно. Очень.

Похоже, он был не здесь и не сейчас.

– Курт! Ты не узнаешь меня, что ли? – не выдержал удивленный Максим.

– Узнаю. Максим, – спокойно ответил Курт. – Где ты болтался столько времени?

– Долго рассказывать, извини… Я к тебе ненадолго. Я проездом, на гастролях.

– Она – тоже, – сказал Курт, кивнув на черепаху.

Наверное, следовало с ним согласиться. Во избежание…

И Максим согласился:

– Да… – и добавил, чтобы не воцарилось молчание: – Ну… как ты тут, Курт? Все топишь бедные корабли?

Он глянул на главное устройство в помещении, ради которого и была выстроена вся эта вознесенная над морем башня – мощный прожектор маяка. Прожектор по-прежнему светил – куда-то в ночь. Ну, по крайней мере, ослепительный длинный палец был направлен в сторону воды, и потому полумрак помещения ему не поддавался.

– Угу, – сказал Курт, с улыбкой разглядывая черепашку. – Хорошо… Только прохладно. Там уже зима, что ли?

– Да нет, пока… осень. Но скоро и зима придет.

Максим сделал еще шаг к столу и заглянул Курту через плечо. На столе перед тем кроме баночек с красками стояла пепельница, наполненная остатками косяков, и валялась беспорядочная куча таблеток разной формы и разного цвета.

«Господи, – подумал Максим, – да как же ты еще ласты не склеил? Воистину убогих Господь привечает, и их существование не кажется ему бессмысленным. Может, они знают что-то, чего не ведаем мы, остальные?»

Он печально посмотрел на Курта, потом шагнул от стола и решительно приблизился к рычагам управления прожектором.

Надо было хоть как-то вернуть Курта к действительности.

Прожектор управлялся массивной, примитивной механикой и требовал определенной физической силы.

«Сейчас ты у меня быстро придешь в себя», – подумал Максим и медленно повел рычагом вправо.

В широком оконном проеме было видно, как световой палец маяка пополз по черной глади моря.

Курт за спиной никак не отреагировал на нарушение производственной дисциплины. Похоже, он просто опять ничего не замечал, увлеченный процессом рисования.

Максим повел рычагом в другую сторону, и луч заскользил по морю в противоположном направлении. Тогда Максим нажал на массивную кнопку, отполированную пальцами всех смотрителей старого маяка. Шторки перекрыли световой столб и вновь освободили ему дорогу.

Было видно, как освещается вспышками море.

Курт по-прежнему не реагировал, и Максим разочарованно вернулся к столу. Вовремя – смотритель как раз завершил рисунок: на синем панцире черепахи появился довольно искусно нарисованный православный золотой крест.

Ни слова ни говоря и не выпуская бедную черепашку из рук, Курт встал из-за стола и, открыв дверь, вышел наружу. Оставлять его без присмотра в таком состоянии было смерти подобно, и Максим последовал за ним. Правда, специально взял дистанцию, дабы не искушать бедную лестницу на приключения.

Курт топал, не прикасаясь к поручням, и у Максима поначалу сердце заходилось от предчувствия неизбежного падения.

Но нет. Курт, судя по всему, не замечал, что под ним ступеньки. Его определенно вела вперед прямая и ровная дорога к будущему.

Господь убогих привечает…

Они спустились со скалы, а потом двинулись по тропке непосредственно к берегу моря. К счастью, она была вполне различима в свете маяка, иначе бы кто-нибудь все-таки сломал себе шею. Уж Максим-то – точно. И к гадалке не ходи.

На море по-прежнему царил штиль.

Приблизившись к воде, Курт бережно положил черепаху на гальку, у самого прибоя, погладив ее на прощание по раскрашенному панцирю и сказав шепотом:

– Храни тебя Бог!