Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи

Но все же удалось справиться с нервами и позвонить в дверь. Открыл светловолосый мужчина средних лет. Я не сразу узнала лицо из старого семейного альбома. Мой отец. Он, наверное, школьный учитель и дома уже давно, с того самого времени, как я появилась на этой улице. Совсем неловко вышло. Несколько минут я что-то лепетала, он, запинаясь, тоже что-то бормотал в ответ, потом, все еще не оправившись от потрясения, пригласил в дом. Познакомил со своей женой, Конни. Сына зовут Кори, ему тринадцать лет. Дочка Мишель, ей семь. Они обо мне ничего не знали — Кори и Мишель. В отличие от Конни. Та изобразила радость, заулыбалась — мол, как она рада наконец-то познакомиться со мной. Можно подумать, она об этом всю жизнь мечтала.

Прервав повисшее в гостиной неловкое молчание, Конни позвала отца в кухню, накрывать на стол. Я вызвалась было помочь, хотя понимала, что ей нужно всего несколько секунд — поговорить обо мне.

Телевизор Конни врубила на полную мощность. Мишель молча пялилась на меня. Не выдержав, я спросила, где у них ванная — чтобы унять сердцебиение, плеснуть холодной водой в пылающее лицо и хоть немного вдохнуть. Мишель молча проводила меня. На обратном пути я прошла чуть дальше по коридору, к дверям кухни, и услышала громкий шепот — Конни; ответов отца было не разобрать.

— Ну, я просто говорю, что можно было бы позвонить… это такой шок для всех нас. Как ты думаешь, она здесь надолго?

Чуть слышный шепот в ответ.

— Ты считаешь, что не должен интересоваться ее планами?

Еще несколько едва различимых слов папы — он определенно более краток, чем Конни.

— Да, разумеется, я понимаю, но мне необходимо знать, как долго.

— А ее мать? Она в курсе? Или девочка просто сбежала из дома?

— Может, все-таки спросить? Сколько ей лет, Тодд?

— Не знаешь? Ты не знаешь, сколько лет твоей дочери?

Теперь Конни уже не шептала. Я решила, что расслышала и не расслышала вполне достаточно.

Кори все так же сидел на диване. Мишель бросила свою Барби и вновь уставилась на меня. Вскоре Конни позвала нас в кухню ужинать — все такая же радостно-возбужденная. Не задала мне ни одного вопроса из тех, что ее волновали. Но щебетала с сияющими глазами и сладким голоском — настолько сиропным, что тот вполне мог вызвать диабет у лабораторной крысы, — расспрашивала о «моей поездке», как долго идет автобус и все такое. Мишель не сводила с меня глаз, так что кусок в горле застревал. Кори швырял в себя еду, как в топку, ни на кого не глядя. Примерно так же, как мой отец.

После ужина я предложила помыть посуду.

— Нет-нет, — заохала Конни, — лучше ступай отдохни. Ты, наверное, устала с дороги.

И улыбнулась, приоткрывая даже десны. Интересно, как выглядит ее искренняя улыбка, когда глаза тоже улыбаются? Даже любопытно.

Кори воткнулся в телевизор, но подскочил сразу, как только Конни распорядилась:

— Марш делать уроки, Кори. Мишель, оставь в покое Барби и закончи свои упражнения. А я погуляю с Диной.

Мишель медленно, спиной вперед, вышла из гостиной. Я, устроившись на диване, принялась ждать отца. Наверное, Конни специально ушла, чтобы дать нам время побыть наедине. Позже я поняла, как ошибалась. Она просто каждый вечер ходила гулять с дамой из дома напротив.

Вошел папа, вытирая руки кухонным полотенцем. Я выключила телевизор. Наступила тишина. Интересно, у Кори нет проблем со слухом? Раздался звонок в дверь, отец пару раз открыл рот, но, так и не выдавив ни звука, пошел в прихожую. Вернулся он с каким-то дядькой, у того на поясе болтался пояс с отвертками, в руках — ящик с инструментами.

— Я так тебе благодарен, Тодд, правда. Я… у меня тут некоторое время не было работы.

— Брось, Джейк. Я знаю, каково это. Давай покажу, что надо сделать.

Они прошли в кухню, оттуда доносились обрывки разговора — про скрипучие двери и петли. Потом перешли в коридор — там нужно было добавить выключателей. В ванной течет кран. В спальне комод покосился. В каждом помещении отец находил работу для Джейка. Кори с Мишель затихли, телевизор молчал, я в малейших подробностях слушала задания. Целых сорок пять минут отец занимался хозяйственными делами. Они обсуждали цвет краски. Белый навахо. Или нет — лучше что-нибудь желтоватое. А лучше спросить Конни. Я видела в открытую дверь, как Джейк в коридоре кивал, делая пометки в маленьком дешевом блокнотике. Потом заложил карандаш за ухо в ожидании дальнейших распоряжений. Отец проводил Джейка, вернулся в гостиную. Судя по озадаченному выражению лица, он напрочь забыл обо мне.

Конни постелила мне на диване в отдельной комнатке, сказала, что могу спать сколько пожелаю — все уходят из дому уже в семь утра.

— Сегодня у меня был выходной, я медсестра.

Я растерянно моргнула. Медсестра. Как моя мама. Если Конни и заметила мою реакцию, она не подала виду и продолжала:

— Завтра у меня смена с шести утра, домой вернусь только вечером. Тодд заберет Мишель из школы. Кори ездит на автобусе. А потом отец повезет их на занятия, — ей определенно было неловко. — Чувствуй себя как дома, ладно? Вот полотенца. Еще что-нибудь нужно?

Я покачала головой, поблагодарила и вернулась к отцу в гостиную. Он смотрел телевизор. Конни проверяла уроки у детей, готовила ванну для Мишель.

Я все ждала, чтобы отец обратил на меня внимание. Не дождавшись, проговорила:

— Может, мне позвонить домой?

Отец отвел взгляд от экрана, помедлил:

— Э-э… ну конечно. У тебя в комнате есть телефон, звони запросто.

Он не спросил ни про маму, ни про Рона, да и я о них не рассказывала.

Вот тут до меня дошло. Это ошибка. Я приехала, чтобы найти выход из своих проблем, разрешить смятение, — но счастливого финала не предвиделось. Знай я про Конни и детей, ни за что бы сюда не приперлась. Отец оказался вовсе не трагическим героем, одиноким и потерянным, — таким я представляла его, вспоминая бабушкины рассказы, — тоскующим о покинутой им семье; он вовсе не жаждал быть спасенным, чтобы в ответ спасти меня. Он нашел себе другую, начал новую жизнь, так что нечего было рассчитывать на его счастливое возвращение в семью, о которой он не вспоминал все эти годы.

Утром я проснулась под звуки обычной семейной суеты — его семьи. Меня словно вообще не существовало на свете. Я не стала даже вставать с кровати, дождалась, пока в доме стихнет, и лишь потом начала одеваться. Вспомнила, как звонила накануне деду, — он так обрадовался моему голосу. И мгновенно замолк, услышав, где я нахожусь.

— Ты не вернешься домой, Анжела? — Вздох в трубке.

— Нет.

— Я разговаривал с твоей матерью. Она очень волнуется. Постарается прилететь ближайшим рейсом. Но если ты не намерена возвращаться, ей, вероятно, лучше остаться в Индии. Что мне передать ей, Анжела? Попросить вернуться?

Да, да! — хотелось мне крикнуть. При этом я думала о мужчине, сидящем в соседней комнате, — о моем отце, которому нечего мне сказать, а ему нет дела до того, что говорю я. И я сдержалась.

— Нет. Я не вернусь.

Сейчас, вспоминая вчерашнее, я расплакалась. Оказалось, у меня нет никого, кроме мамы. Мамы, и Дедушки Пелтона, и Рона. Дом, где я проснулась сегодня, принадлежал семье, в которую я ворвалась силой. Я была не настолько глупа, чтобы не понимать этого. Но все равно было ужасно больно.

Я ревела в голос. Еще немного, и я бы сбежала из этого дома, но в дверь позвонили.

На пороге стояла женщина с коробочкой яиц.

— Привет, я Дина, живу напротив. Я одалживала у Конни кое-что, хотела вернуть.

— Ее нет дома.

— Знаю. А ты, должно быть, Анжела.

Я молча кивнула. Женщина говорила совсем как англичанка, но с легким акцентом, не разобрать, с каким именно. Напоминает испанку или итальянку. Может, она из Ирана? По телику только и новостей, что из Ирана. Про американских заложников, да еще портреты жутких бородатых дядек, похожих на Антихриста, как говорил Дедушка Пелтон. Я видела репортажи, где толпы людей, среди которых были и женщины в платках, дико размахивали кулаками и жгли американские флаги.

— Положишь в холодильник, хорошо?

Все так же молча я взяла коробочку. Темные глаза женщины были очень красивы. И полны сочувствия.

— Ты совсем одна дома. Может, отнесешь яйца в холодильник и зайдешь ко мне в гости? Угощу тебя чаем.

Причин отказаться не нашлось. Мы вошли в ее дом — снаружи желтый с белой отделкой, — она пригласила меня в кухню. Я наблюдала, как она ставит чайник на огонь, открывает шкафчики, достает чашки, блюдца, ложечки.

— Ты плакала? — Короткий взгляд в мою сторону. — Когда я пришла?

Я только кивала в ответ.

Она присела на табурет, предложила мне устроиться напротив и спросила:

— Сколько тебе было, когда ты в последний раз видела папу?

— Совсем ребенок, года полтора, — он бросил маму.